Наконец, наш вагон склонился к ногам Луи и оставил меня в его объятиях. Дидье вынес багаж, и собаку, и мы уселись в открытый «Пежо». Прежде чем тронуться, Луи обернулся к нам, и мы все трое, улыбаясь, оглядели друг друга. Я почувствовала, что никогда не забуду этой минуты: маленький пустынный вокзал при свете заката, их лица, такие похожие и такие разные, обращенные ко мне, запах деревни, тишина, сменившая шум поезда, и ощущение счастья, точно волшебный кинжал, пригвоздившее меня к сиденью. На миг все замерло и навсегда запечатлелось в моей болезненной памяти: Потом рука Луи опустилась на руль, и жизнь возобновилась.
Деревенская дорога, село, тропинка и вот, наконец, дом: квадратный, низкий; окна, слепые под желтыми лучами солнца, старое дерево, спящее между ними; две собаки. Мой пес безотлагательно очнулся от своего глубокого детского сна и с лаем бросился к ним. Я пришла в неописуемый восторг, но оба мужчины, пожав плечами, хлопнули дверцами и поднялись с чемоданами в руке на маленькое крыльцо. У них были одинаковые сильные и безмятежные движения деревенских парней. В гостиной стоял большой плюшевый диван, пианино, было много хрусталя, повсюду лежали газеты, и возвышался огромный камин. Все это мне немедленно понравилось, но точно так же мне понравились бы готические кресла или обстановка в абстракционистском стиле. Я подошла к балконной двери: она выходила в сад священника, а за ним шло нескончаемое поле люцерны.
— Какое спокойное место, — произнесла я, обернувшись.
Луи, пройдя через комнату, положил руку на мое плечо.
— Тебе нравится?
Я подняла на него глаза. До сих пор я не осмеливалась взглянуть ему в лицо. Я робела перед ним, перед собой, перед всем, что нас окружало с того момента, как мы оказались вместе. Это взаимное присутствие казалось почти осязаемым. Впрочем, и его рука едва оперлась о мое плечо. Он положил ее нерешительно, с опаской. Лицо его слегка исказилось, я слышала, как прерывисто он дышит. Мы смотрели друг на друга, не видя. Я чувствовала, что мое лицо так же обнажено, как и его, и что оба эти неподвижных лица кричат: «это ты», «это ты». Два лица, истерзанные любовью, — две окаменевшие, покрытые пеплом, планеты с немыми морями устремленных друг на друга глаз и бездной сомкнутых губ. Голубое биение вен в наших висках было непристойным анахронизмом, упрямым воспоминанием о тех временах, когда нам казалось, что мы существуем, любим, спим, а мы ещё не знали друг друга. До него я узнала, что солнце горячо, шелк мягок, а море солоно. Я так долго спала, я даже думала, что состарилась, а сама еще и не родилась. «Есть хочу, есть хочу», — говорил Дидье за километры отсюда. Наконец, его голос достиг нас, и мы очнулись. Я внезапно обнаружила, что кожа Луи уже покрылась легким загаром, а под глазами загар перерезает тонкая белая линия.
