На следующее утро, прежде чем отправиться в клинику, я пошла на выставку Эдварда Хуппера, американского художника, к которому питаю особую симпатию. Целый час я промечтала у меланхолических полотен, населенных одинокими героями. Особенно долго простояла я перед картиной «Сторожа моря». На ней сидели рядом мужчина и женщина. Бросалась в глаза их полная отчужденность. Они сидели на фоне дома кубической формы и глядели на море. Мне показалось, что эта картина — безжалостная проекция моей жизни с Аланом.
Он был выбрит. Нормальный цвет лица понемногу возвращался к нему. Исчезло растерянное, молящее выражение глаз. Его сменило другое выражение, так знакомое мне — недоверчивое и злое. Он едва дал мне сесть:
— Так, значит, ты ушла из дому и живешь в номере, забронированном Юлиусом А. Крамом? Он что, приехал с тобой?
— Нет, — ответила я, — он предоставил мне свой номер, а поскольку мы с твоей матерью, ты знаешь, плохо ладим друг с другом…
Он не дал мне договорить.
Щеки его порозовели, глаза загорелись.
Я снова с грустью отметила, как красит его ревность. Существует, и гораздо чаще, чем думают, странная порода людей: они обретают равновесие и силу только в сражении.
— Я-то, дурак, думал, что ты приехала специально повидать меня. Но он-то, конечно, не так глуп, чтобы оставить тебя одну дольше, чем на два дня. Когда он приезжает?
Он вывел меня из себя. Я ненавидела его интуицию, одновременно и верную, и ложную. Она лишала возможности убедить его в моей доброй воле. Я опять оказалась в том безвыходном положении, которое существовало все время нашего супружества: всегда под подозрением и всегда виноватая. Я пыталась шутить. Рассказала о Хуппере, о Нью-Йорке, о самолете, но он меня не слушал. Он вернулся к своим старым упрекам, я, со смешанным чувством ярости и облегчения, сказала себе, что наш разрыв был неизбежен. А наше вчерашнее свидание, так ранившее и растрогавшее меня, — не более чем недоразумение, причиной которому только моя жалость. Но я слишком хорошо знала, что жалость не может быть основой, любовных отношений: под ее гнетом они задохнутся и увянут.
— Но, в конце концов, — сделала я последнюю попытку, — ты прекрасно знаешь, что между мной и Юлиусом нет ничего в смысле физическом.
— Ну, разумеется, — ответил он, — в мое время ты обычно выбирала покрасивее.
— Я никого не выбирала, как ты выразился, в твое время. Было всего два случая, которые ты сам спровоцировал.
— Во всяком случае, Юлиус А. Край взял тебя под свое крылышко — золотое крылышко. И тебе это, как видно, нравится. И потом, — добавил он с внезапной силой, — что мне с того, спишь ты с ним или нет? Ты его без конца видишь, говоришь с ним, звонишь ему, улыбаешься. Да, ты улыбаешься, говоришь — с кем-то, а не со мной! Даже если он никогда не дотронулся до тебя и кончиком пальца — это все равно.
