Андрей тоже весел.
— Да полно ты, чего орешь, перестань! — говорит он, толкая под бок приятеля.
— А что, разве худо? — отвечает Суханов, прерывая песню на высокой, словно жемчуг рассыпавшейся в воздухе ноте. — Нет, брат, это славная песня. Как услышу ее али запою, ажно за душу хватает!
— Песня-то хороша, только, видишь ли, хотел я что сказать тебе, Митюша: заприметил ли ты у обедни девушку в алом червленом шугае[4], что стояла недалеко от нас по левую руку?
— Как же, брат, заметил — ты на нее всю обедню молился.
— Хороша? А, скажи, хороша? Видал ты когда-нибудь такую красавицу?
— Видал и получше. Недалеко ходить, твоя сестра Фима не в пример лучше ее будет, — проговорил Суханов и неизвестно почему изо всей силы хлестнул лошадку.
Лошадка брыкнула, взметнула целый ком снега прямо в лицо молодым людям и помчалась по белой дороге, только полозья санок заскрипели.
— Нет, что сестра! — медленно рассуждал Андрей. — Да я про сестру и не говорю. Мне до сестриной красоты что за дело, а уж эта девушка — Господи! век ее не забуду. Вот я и хотел поговорить с тобою. Думаешь, где я весь день пробыл? Не по улице шатался, а все как есть доподлинно узнал: кто она, откуда, и теперь, что там ни говори родитель, хоть бранись, хоть нет, а частенько я буду наведываться в Касимов. Слышь ты, касимовская она дворянка, сиротка. То есть мать-то есть у ней, а отец года три как помер, и на торг она приезжала с сестрой замужней да с зятем… я и свел знакомство. Машей зовут ее… Барашева Маша… Они тут все у сытовского батюшки, отца Николая, остановились, ну и я пошел туда же. Попадья кулебякой потчевала. Вот и разговорились и завели знакомство. Ах, Митя, Митя, голубчик, что за день нынче для меня праздничный да радостный, с этого вот дня ровно жить начал!
Дмитрий взглянул в лицо товарища, освещенное луною, и улыбнулся.
— Али и впрямь так полюбилась эта Маша? — проговорил он. — Ишь, глаза у тебя такие чудные, будто ты совсем другой на меня смотришь.
— Уж так-то полюбилась, так-то полюбилась — и сказать тебе не могу! — отвечал приятель. — Одно знаю, как бы там ни сталось, а быть ей моей женой. Будешь ты скоро пировать на моей свадьбе!
— Ну да что ж, дай тебе Бог! — вымолвил Дмитрий и опять хлестнул лошадку.
Он, очевидно, хотел сказать еще что-то, но остановился. Его веселье снова как будто замерло, снова будто повеяло на него тоской и грустью.
Всеволодский пристально взглянул ему в лицо и улыбнулся.
— Эх, Митя, — сказал он, — а ведь ладно было бы в один день да две свадьбы: ты с Фимой, а я с Машей. То-то бы!
