- Ты думаешь, что он оттуда не вернется!
- О, нет! - ответил я. - Я так не думаю. Я думаю иначе: он отправлен туда потому, что так будет лучше для Державы.
- Чем?!
- Да хотя бы тем, что его отъезд еще на некоторое время отсрочит мятеж. А мятежи, как известно, ослабляют государственное устройство, пусть даже эти мятежи замышлены во благо.
- О, да! - засмеялась она. - Это правда! Ибо свержение такого...
- Деспота, как я? - спросил я. - Ты об этом хотела сказать?
- Да, об этом.
- Нет! - тут уж засмеялся я. - И вовсе не об этом. Державные дела тебя не могут беспокоить, ибо для того, чтобы мыслить державно, необходимо хоть некоторое наличие разума, но если человек заполнен только похотью...
Но тут она ударила меня и я не смог договорить, ибо когда меня бьют по лицу, то у меня тут же начинается обильное кровотечение из носа и ушей. Даже несильного удара раскрытой женской ладонью достаточно для того, чтобы лишить меня возможности продолжать связную беседу. Так было и на этот раз я замолчал и стал пытаться остановить платком кровь. Однако руки у меня очень сильно дрожали, и тогда она вырвала у меня платок и все, что надо, сделала сама. А потом уложила меня на скамью, приладила мне под голову подушку, а сама села рядом и гневно сказала:
- Какой позор! Какое унижение! Доколе же все это будет длиться?
Я молчал. Я не мог... Да и не хотел я ей ничего отвечать. Ну почему я должен был жениться именно на ней? Что дал наш брак - военный союз между двумя державами? Торговые выгоды? Или хотя бы любовь? Ничего! Тогда, действительно, зачем весь этот многолетний позор, который я испытываю всякий раз, когда появляюсь на люди? А унижения?! Даже от собственных детей! И я лежал, молчал. Она еще некоторое время посидела возле меня, дождалась, пока я окончательно приду в себя, а после встала и сухо сказала:
- Я была крайне несдержанна, прости.
- Прощать не мне, - ответил я. - Пусть Он простит.
- Я думаю, простит.
- Тогда зачем ты ко мне обращаешься?
- Так, по привычке. Ведь, как-никак, мы вместе уже двадцать лет.
- Да, к сожалению, - с улыбкою ответил я. - А двадцатилетние каторжные работы обычно назначаются...
- Но ведь у нас - пожизненно! - язвительно перебила меня Теодора.
- Ты вновь права. И единственно, чем мы можем облегчить свою участь, так это сократить наш жизненный срок вдвое.
- Что ты с успехом и делаешь! Особенно по отношению ко мне.
Я не ответил - только усмехнулся. Водить с нею беседы совершенно бесполезно. Наверное поэтому даже Твердолобый, бывая у нее, молчит.
