Признательности капля перевесит
Тьму оскорблений, как они не бесят.
Из его дневниковых записей мы узнаём, что в кишинёвскую масонскую ложу «Овидий» он вступил 4 мая 1821 года. О какой-либо его активности, участии в мистических исканиях — ничего неизвестно. Да ничего подобного и не могло быть, поскольку мистическая символика и театрально-таинственные обряды масонов не только были ему чужды, но очень скоро даже показались смешными.
Не прошло и месяца после его посвящения в масоны, как поэт обратился с проникнутым иронией напутственным посланием к «начальнику» ложи, новому «грядущему Квироге», который, взявши «в длань» масонский молоток «воззовёт — свобода!» Слова этого шутливого обращения к «мастеру» говорят о том, что Пушкин не утратил трезвого взгляда на вещи после встречи с масонами; что в отличие от «братьев» он смог определиться в политических намерениях их зарубежных хозяев; понял, что у новых «просветителей» в России нет будущего, что «страшно далеки они от народа». Заканчивается послание шуточным панегириком:
Хвалю тебя о, верный брат!!!
О, каменщик, почтенный!
О, Кишинёв, о тёмный град!
Ликуй, им просвещенный! [7]
Горяч был Пушкин. Всё-таки 22 года. Мальчишка, по нынешним временам, когда иных сегодня и в сорок принято считать «молодыми людьми». Горяч, но и проницательно мудр, ибо видел дальше других. Наделённый от природы «мудростью старца», он пытался объяснить безнадёжность, ненужность и безсмысленность пути, по которому гнали будущих декабристов «просветители». В ответ мог услышать не только непонимание, но и оскорбления, среди которых «обезьяна» — ещё не самое страшное. На поверку оказалось, что многие мысли, представления Пушкина об историческом предназначении России «друзьям» поэта были непонятны и неприемлемы.
А если даст ответ его язык,
Загадочен и ставит их в тупик,
— говорит Фалес в «Фаусте».
Но именно загадочности толпа и не прощает; особенно, если эта толпа мыслит себя «передовой и вперёд смотрящей».
2. И постепенно сетью тайной Россия…
Известно, что ссора в Кишинёве имела место, где заговорщики до слёз оскорбили Пушкина. Отголоски этой ссоры слышны в послании к Чаадаеву в 1821 году.
Оставя шумный круг безумцев молодых,
В изгнании моём я не жалел об них;
Вздохнув, оставил я другие заблужденья.
Врагов моих предал проклятию забвенья
И, сети разорвав, где бился я в плену…
Из этого страстного послания, пронизанного чувством одиночества, видно, что Чаадаев, пожалуй, был единственным, кто понимал поэта:
