— Нервы нужно беречь. Для меня это в нынешних обстоятельствах особенно важно, впрочем, наверное, ты еще не знаешь… Кстати, а с чем это ты меня поздравил?
Бернштайн лукаво подмигнул:
— Да полно тебе, все всё знают. У Лампурда народ уже делает ставки, а у нас в редакции только об этом и болтают. И все тебе завидуют. То есть, конечно, будут завидовать, если… — Бернштайн многозначительно умолк, с любопытством наблюдая за собеседником.
— Ну? — Пьер очень старался выглядеть беспечно. — Если?..
— Да нет, ничего… В сущности, жизнь не что иное, как азартная игра — лови удачу и получишь все: победу, славу, известность. Слушай, дружище, да послезавтра ты сможешь заявиться к старику Лиспенару и сказать: «Отныне и во веки веков я желаю получать тысячу франков за каждую заметку, подписанную моим именем!» И ему ничего не останется, как принять твои условия. Разумеется, если ты будешь в состоянии к нему прийти…
Пьер пренебрежительно хмыкнул:
— Если хочешь меня напугать, это не так-то просто сделать. — Он взял газету со стула и бросил ее на стол перед Бернштайном. — Так ты об этом толкуешь?
Тот покосился на первую полосу и кивнул:
— О чем же еще? Отличная статья, просто изумительная. Однако ты свалял дурака — не надо было оставлять за ним выбор оружия. Этот Ламон — опасный тип.
В ответ Пьер лишь презрительно усмехнулся и щелкнул пальцами.
— Нет-нет, поверь мне, — продолжал Бернштайн. — Пойми, дружище, я стараюсь ради твоего же блага. Я слышал это от одного из сотрудников Лампурда, не помню, от кого именно, — с Ламоном шутки плохи.
В его тоне было что-то такое, от чего руки Пьера мелко задрожали, когда он потянулся к бокалу.
— Знаешь, — не унимался Бернштайн, — он приехал сюда месяц назад из Мюнхена, где жил на офицерских квартирах германского полка — изучал материал для той самой пьесы, которую ты разнес в пух и прах в своей статье. Там он так прославился на поприще дуэлей, что его называли не иначе как Lamon le diable[2], потому-то я и сказал, что ты сделал ошибку, — с рапирой в руке у тебя еще был бы шанс отделаться царапиной, но с пистолетом…
На протяжении этой тирады Пьер изо всех сил пытался сохранять невозмутимое выражение лица, но живописная бледность разлилась по щекам помимо его воли, а когда он заговорил, голос прозвучал хрипло:
— От кого ты узнал о Ламоне?
— Не помню. В конце концов, какая разница? Немного поупражняешься в стрельбе сегодня и завтра, чуть-чуть удачи — и о тебе заговорит весь Париж! Можешь мне поверить: все будут тебе завидовать, но, естественно, при условии, прости, пожалуйста, что Ламон промахнется.
