Полковник примолк на минуту и проговорил:
— Знаешь, какого я мнения о Нахимове?
— Какого?
— Храбрый адмирал, но корчит оригинала и не очень-то далекий человек… Репутация его раздута…
Но капитан генерального штаба не разделял мнения флигель-адъютанта и горячо возразил:
— Нахимов застенчив и скромен… Но он истинно герой и необыкновенно добрый человек… Он никого не корчит… и всегда прост… Если б ты знал как любят его матросы…
— И как уважают его все офицеры! — неожиданно прибавил взволнованным голосом какой-то моряк-лейтенант, обратившись к капитану.
И прибавил, протягивая руку:
— Позвольте, капитан, горячо пожать вашу руку… На бастионах не раздуваются репутации… Это не в Петербурге и не на парадах! — значительно подчеркнул лейтенант и, пожавши руку капитана и не обращая ни малейшего внимания на приезжего, отошел к своему товарищу.
Полковник побледнел.
Он только презрительно скосил глаза на лейтенанта и, брезгливо пожимая плечами, благоразумно тихо промолвил:
— Как распущены моряки! Верно, пьяницы!
— Ты ошибаешься… Некогда им пить! — возразил капитан.
А лейтенант негодующе и громко проговорил, обращаясь к нескольким морякам:
— Ну, господа, хорош «фрукт»!
Через пять минут на бульваре уже прозвали приезжего полковника «петербургской цацей».
И он ушел с бульвара обозленный и негодующий.
— Не вызывать же этого наглеца на дуэль! — сказал он.
В боковых аллеях было люднее. Там публика была попроще. Матроски, мещанки, торговки и горничные, принаряженные, в ярких платочках на головах, щелкали семечками и «стрекотали» между собой и с знакомыми франтоватыми писарями, мелкими торговцами и приказчиками. Отставные матросы и подростки окружали музыкантов, когда они играли, и похваливали и музыкантов и Павла Степановича, благодаря которому каждый вечер играла музыка.
— Обо всем подумает наш Павел Степанович! — говорили старики.
В боковых, более густых аллеях бульвара было оживленнее, чем на большой аллее. Было более шуток, смеха и болтовни во время антрактов.
Но, как только музыка начиналась, разговоры стихали, и все слушали… Все, казалось, еще более наслаждались чудным вечером. И лица, залитые серебристым светом месяца, казалось, были вдумчивее и восторженнее под влиянием музыки.
В десять часов, когда музыканты ушли, бульвар опустел. Скоро город затих.
Затихла и оборонительная линия.
На бастионах и батареях крепко спали уставшие за день люди. Бодрствовали только «вахтенные», как поморскому звали часовых, да знаменитые «пластуны» — кубанцы-казаки, залегшие впереди бастионов в «секрете», где-нибудь в балке или за камнем. Они зорко смотрели и чутко слушали, что делается в неприятельских траншеях и «секретах», совсем близких от притаившихся и, казалось, невидимых пластунов… Ни звука, ни шороха с их стороны. Казалось, они не дышали, эти ловкие разведчики, одетые в какое-то оборванное тряпье с мягкими броднями
