— Да что же вы смеете думать обо мне? — вдруг вскрикнул как ужаленный негодующий Баклагин.
И лицо его стало бледным…
— Вы… вы… верно, людей судите по себе?.. Так вы ошибаетесь! Я не скрываюсь за спиной другого…
Пересветов торопливо ушел, недоумевающий и испуганный бешеным окриком Баклагина.
С брезгливым чувством взглянул Баклагин на слегка сутуловатую фигуру бывшего своего капитана и чрез минуту вышел из отеля и поехал на пристань.
У пристани дожидал Баклагина вельбот с «Проворного».
Леонтий Петрович вскочил в шлюпку, взялся за суконные гордешки руля и сурово крикнул:
— Весла!
С первого же взгляда вельботных на хмурое и серьезно-строгое худощавое и осунувшееся лицо Баклагина, на длинной фигуре которого «вольное» платье сидело и мешковато и неуклюже, и с одного его отрывистого и повелительного окрика гребцы сразу почувствовали и поняли, что повезут «собаку» старшего офицера. И с первых же гребков навалились вовсю, словно бы хотели показать «собаке», как гребут матросы с «Проворного».
Вельбот быстро шел, разрезая, словно ножом, воду. Гребцы, раскрасневшиеся от гребли и от палящего солнца, гребли артистически, с небольшими и равномерными паузами между гребками, во время которых все гребцы, как один, откидывались назад и поднимались.
И мрачное лицо Баклагина слегка прояснилось.
Прояснилось оно, и когда вельбот приближался к «Проворному» и к «Кречету».
В него и впились загоревшиеся глаза бывшего старшего офицера. И он словно бы выискивал чего-нибудь оскорбляющего его морской глаз, но не находил, и глаза светились любовным взглядом старшего офицера, который восхищался стройным своим клипером с его чуть-чуть наклоненными тремя высокими мачтами, с безукоризненно выправленным рангоутом и белоснежной каймой выровненных коек поверх борта…
И Баклагин отвел глаза, угрюмый и грустный при мысли, что клипер, за которым он так неусыпно доглядывал и заботился, который лелеял и любил, как близкое и дорогое существо. — теперь не его клипер… И все кончено… Служба, которую он любит, невозможна… И еще позор суда…
Да… Он был жесток…
И в смерти Никифорова, и в той почти молитвенной радости матросов, вызванной уходом капитана и его, он словно бы прозрел всю силу своей жестокости.
Баклагин не переставал думать о том, о чем до смерти Никифорова, в которой себя обвинял, и не думал.
Как он, Леонтий Петрович, — казалось, не злодей же, — сделался таким жестоким и самым неумолимым исполнителем, особенно когда сделался старшим офицером?
