Первый писатель, с которым меня свела судьба, был Роберт Майкл Баллантайн. Читателю скорей всего незнакомы его произведения; им, как мне представляется, едва ли уготовано бессмертие, но в мое время они пользовались у детей чрезвычайной популярностью. Я сам усердно штудировал его сочинения; и когда мистер Баллантайн задумал написать книжку, в которой роль, можно сказать, главного героя отводилась моему родному деду, и поехал на Белл Рок, чтобы подготовиться к столь ответственной задаче, а меня по такому случаю пригласили на обед к дяде, чтобы с ним познакомиться, — мое ликование нетрудно себе представить. Мистер Баллантайн оказался на редкость красивым человеком с окладистой черной бородой; он рисовал и показывал свои рисунки; он играл на рояле, что по тем временам среди мужчин было редкостью; и, кроме того, он пел песни, а нам с двоюродными братьями полагалось хором подпевать. Братья подпевали, я — нет; братья, быть может, оттого, что восхищались мистером Баллантайном не столь безгранично, как я, способны были принимать участие и — так мне казалось — блистать в разговоре; я же сидел словно воды в рот набрал и даже не заикнулся о своей любви. Я ушел из дядиного дома просто больной от невысказанного обожания, чувствуя, что мною несправедливо пренебрегли, а мои братья — жалкие выскочки. Я забыл сказать, что за беседой мистер Баллантайн еще более возвысился в наших глазах: выяснилось, что для какого-то очередного из своих недолговечных сочинений он изучал жизнь пожарных, недавно помогал тушить пожар и, помнится, собственными руками спас человека. Одним словом, что бы я там ни думал сейчас о произведениях мистера Баллантайна, встреча с таким бодрым, красивым, деятельным, музыкальным и отважным человеком очень усилила врожденное пристрастие мое к писателям. Много-много дней потом истории, которые я себе рассказывал перед сном, вертелись вокруг этого недосягаемо прекрасного существа: я встречался с ним снова, обстоятельства помогали мне показать себя в полном блеске моих талантов, я отличался геройскими поступками, во мне внезапно обнаруживалось огромное музыкальное дарование, и мой кумир, оборотившись ко мне с белозубой улыбкой на чернобородом лице, которая приводила меня в такой восторг, когда предназначалась другим, признавал в конце концов мое превосходство над бойкими двоюродными братьями.
Прошло много долгих дней, раньше чем я повстречался с новой знаменитостью. Правда, я имел удовольствие сойтись кое с кем из эдинбургских учителей-французов, один из которых стал почти знаменит, а другой и точно ухитрился достичь самых вершин славы — дурной. Лучшего среди них, доброго моего приятеля мсье Виктора Ришона нельзя было назвать особо выдающейся личностью. Это был просто, как принято говорить, ученый человек и джентльмен; он горячо любил литературу, недурно в ней разбирался и был как словом, так и делом во всех отношениях приятным и ценным другом. В его-то доме и встретил я этого огромного, грузного, черноволосого, громогласного и бесконечно добродушного авантюриста Ван-Лона. Я подозреваю, что он никому на свете не причинил ни капли зла, кроме тех, кого склонил пить вместе с собою. Потешно вспоминать нашу последнюю встречу, когда он окончательно бросил учительствовать, а я начал потихоньку приобщаться к серьезным литературным занятиям. Ибо при этом свидании, восседая в тщательно обставленном кабинете и окруженный письменными принадлежностями, достойными по меньшей мере Вольтера или Гете, он невозмутимо предложил мне сделать преимущественным содержанием моей работы хвалебные рецензии на его сочинения. Что мне за это предназначалось, я как-то не смог себе четко уяснить; и хотя бы уж по этой причине план не был претворен в жизнь. По-видимому, никого другого мой дородный знакомец так и не сыскал на эту роль, ибо я видел, как с книгами его расправлялись весьма круто; а ныне, думаю, он уже давно там, куда отправились до него почти все его старые друзья, — в рае для пьяниц. Там он найдет в полном составе общество, с которым коротал, бывало, вечерние часы; беднягу Сэма Бау, беднягу Эдмонстона, издателя; беднягу Маккея, ювелира, — все они жертвы ласковой бутылки. Там же, если только Ван-Лом соизволит его признать, он может встретить и третьего из знакомых мне французов — убийцу Шантреля.
