– Слышь, шершавый, что-то мы официантку нашу дождаться никак не можем, а это непорядок – ты что, не слыхал, что клиент всегда прав?
Официантка где-то в подсобке уже четверть часа размазывала косметику по лицу, пустив слезу после того, как бычковая компания допекла ее сальными шутками и недвусмысленными предложениями.
Пока бармен соображал, кого приставить обслуживать дорогих клиентов от крышующей фирмы, «бычок», еще больше выкатив глазки и сильнее оттопырив нижнюю губу, спросил недовольно сопящего Сплина:
– Че?
Сплин отрицательно покачал головой и отодвинулся переждать эту суету от греха подальше. Удовлетворившись внешней оценкой своего статуса «бычок» заметил слева легкий дискомфорт, в поисках которого уперся взглядом в капитана, который также пристально смотрел на него.
– А ты че, служивый, тебе в казарму свою не пора ли?
Военный резко вскинул правую руку, ударив бычка то ли по адамову яблоку, то ли в ямочку чуть пониже и с нажимом сказал, наклонившись поближе к хватающему ртом воздух собеседнику и проникновенно глядя тому в глаза:
– А ну, вали в свой быдлятник, сявка мокрожопая, пока я тебе кадык к ебеням не вырвал. И чтоб тихо там: полезете в залупу – в мешках догуливать уедете. Попался бы ты мне в другой стране...
Сплин, находившийся рядом, явственно почувствовал, что капитан не просто не боится, а с трудом сдерживается, чтобы не реализовать свою угрузу. Причем это была не пьяная горячая и пустая дурь, а холодная, как жидкий азот, ненависть опасного человека, который определенно умел лить чужую кровь и столь давно этим занимался, что внутренне переродился. Почувствовал это и «бычок». Отдышавшись, он вернулся к двоим своим подельникам, что-то рассказал, те позыркали в сторону военного, который тем же взглядом сверлил их столик, но разбираться так и не полезли. Может, уже имели печальный опыт – вояка явно не писарем служил, да и черт знает, в каких интересных ведомствах у него друзья-знакомые могли быть. Бабьи взвизги и крученый базар стали с той стороны раздаваться пореже и потише.
Военный вернулся к прерванному занятию. Сплин тронул его за плечо:
– Сэр, извините, а что Вы пьете?
– Зачем тебе? – полуобернулся тот.
– Хотел Вас угостить, – кивнув на попритихшую компанию отморозков, предложил ему Сплин.
Военный обернулся, и они встретились глазами. Взгляд капитана напоминал пепелище, так смотрят окна полуразрушенных войной и покинутых жителями домов. В нем было опустошающее знание о себе, о людях и их делах чего-то такого, чего спокойнее не знать. Своя и чужая боль выжгли все иллюзии о справедливости устройства мироздания, осев на дне глаз тлеющим огнем. Вспышка гнева уже остыла, но осталась решимость человека, который не боится умереть, потому что уже не раз бывал в аду при жизни, видел дно человеческой души, предел того, что можно вынести, стоял на самом краю бездны и равнодушно смотрел вниз – плевать, упасть и сгинуть, или остаться и жить. Капитан усмехнулся одной половиной лица и ответил:
