… На вокзале, купив билеты, они сразу же вошли в буфет первого класса; туда городовых не допускали. Спросив чаю, сели в углу, под пальмой, спинами к окну.
— Какой ужас, — тихо сказал Сладкопевцев. — Кто он, этот Крабовский?
Дзержинский молчал.
— Ты его давно знал?
— Да.
— Он много раз был в тюрьме?
— Четыре. Это не оправдание, — поморщился Дзержинский. — Революционер знает, на что идет.
— Семья есть?
— Кажется, тетушка… Или бабка, не помню, — жестко усмехнулся. — Очень хорошо она свинину готовила на рождество — свежего копчения, почти без сала, с укропом и тмином…
— Не говори о еде. Нам предстоит голодать неделю… Как теперь быть с паспортом? — Он достал из кармана серую книжицу, протянул Дзержинскому. — Хоть липовый, но все же…
— Оставь себе, Миша.
— Это же твой.
— Какая разница? Один на двоих… Вроде папы с сыном.
— Какой ужас, — повторил Сладкопевцев.
— К вопросу о необходимости железной дисциплины, — заметил Дзержинский. — А ты говоришь, мы — догматики.
— Это не вопрос дисциплины.
— А что это?
— Нравственное падение.
— Нравственное падение невозможно для человека, добровольно принявшего на себя бремя дисциплины. Самоограничение — во имя других, страдание — во имя других. Когда свершится революция, главным для нас будет сохранить нравственные критерии времен нашей борьбы. Если потомки победителей станут упиваться победой и забудут о страданиях — нас проклянут, не их.
Дзержинский отхлебнул чаю, подумал: «Надо сказать Мише о письме Кибальчича. Крабовский прикрывает свое ренегатство предсмертным криком человека, свершившего казнь своего врага. Будучи осужденным на смерть, достойно готовясь к ней, ни в чем не отступая от идей, которым народовольцы посвятили себя, Кибальчич предлагал перемирие сыну жертвы… Да, он верил в возможность договориться миром. Но сейчас эта иллюзия изжита. Как же можно примерять на себя одежду чужих времен и других религий? Впрочем, Крабовский просто-напросто ищет, как бы прикрыть свое падение. Ищет большое, которым легче оправдать в собственных же глазах свое малое. А может, не надо говорить Мише? Все же горько читать предсмертное письмо героя своему палачу — детская наивность, открытость младенца, которому уже накинули веревку на хрупкую шейку… »
— Крабовский дал прочесть мне письмо Кибальчича, — медленно сказал Дзержинский и снова отхлебнул чаю.
— Предсмертное? Царю?
— Ты читал?
— Мы распространяем его. Специально для боевиков — чтобы иллюзий не было.
— Жестоко это, Миша.
