Откуда же такая страсть? С его стороны были только мимолетные знаки внимания. Хуже того, он ни разу не сказал ей: «Я тебя люблю», даже в разгар любовных игр. Она знала его почти год, но никак не могла определить: то ли у Рикардо Вакарессы совсем отсутствовали эмоции, то ли какой-то страх начисто парализовал его чувства. Единственное, что его интересовало, — это пастбища, размеров которых он и сам не представлял. Кроме лошадей, его увлекал разве что конный баскетбол — глупая забава, которую Флора ненавидела. Как можно восхищаться всадниками, до кровавого пота старающимися загнать кожаный мяч в железное кольцо, укрепленное на столбе? Подумать только, первоначально мячом служила несчастная утка! Вот глупость!
Флора коснулась пальцем щеки. Углубившись в свои мысли, она и не заметила выплывавшие из глаз слезинки.
Буэнос-Айрес — не город, Аргентина — не страна. Это два корабля, посаженные на мель. На их палубах процветает, рождается, живет, поет и умирает половина планеты.
Такие мысли приходили к Рикардо всегда, когда он ехал по дороге, пересекавшей столицу и уводившей в пампу, к югу от Санта-Розы.
По примеру его деда, Эмилио Вакарессы, прибывшего в эти края восемьдесят лет назад, сотни тысяч эмигрантов решили ловить удачу здесь, между сьеррой и лиманом.
Разбушевавшаяся волна, отделившаяся галактика, разбитая мозаика… не подобрать слов для определения неистового нрава этих людей, вознамерившихся создать новый мир. Итальянцы, конечно, ну и испанцы, французы, поляки, англичане, ливанцы, немцы, сирийцы привезли в повозках свой говор, смешение акцентов, где звучало греческое «о», славянское «из», восточное «кха». В их повозках звучали национальные мелодии и песни: негритянские ритмы, венские вальсы и польки. Какими шумными были разгульные ночи в борделях, на непросыхающих ложах нищих кварталов и в трущобах Ла-Бока! Дикие смешанные свадьбы породили чудесных крепышей-бастардов. Во всеобщем веселье их окрестили африканским именем «тамбо». Позднее, когда они облагородились и узаконились, перед ними стали заискивать и из лести называть их «танго».
Еще и сегодня, в начале сентября 1930 года, трое жителей из четырех имели европейские корни. «В конечном счете, — как любил повторять покойный отец Рикардо, — кто мы, как не итальянцы, живущие во французском доме и называющие себя англичанами?» Но время терпеливо уравнивало всех, и эта шутка перестала быть актуальной. «Портено», как называли здесь жителя побережья, все реже и реже вглядывался в океан, меланхолия и ностальгия испарялись: он твердо знал, что это его родная страна. Именно эта, и никакая другая.
