Первые лучи восходящего солнца едва начали растекаться по равнине, а гаучо и пеоны уже приступили к работе. Клеймение телок и нетелей, сбор скота для перегона на новые пастбища, осмотр стад и отар, и, когда приходило время, стрижка овец. Пчелиный улей был в возбужденном состоянии, так что поместье жило под аккомпанемент непрекращающегося жужжания.
Рикардо запустил пальцы в гриву своей кобылы. Американец не ошибался: это было чудесное поместье. Рикардо любил эту землю, ее запахи, ее очаровательное волшебство.
— Сеньор, не желаете насладиться сном наяву?
Рикардо оглянулся через плечо. Его уже догнал всадник. Горацио… Давненько не видел он этого гаучо. Месяцев шесть? А может, больше? Он все еще выглядел крепко сбитым здоровяком с бычьей шеей. Кое-кто посчитал бы его стариком. Никто не знал, что у него на душе, какие мысли скрывались под маской невозмутимости. И все-таки Горацио был, конечно, очень близок ему, так же как и самонадеянный Паскуаль. Оба они знали его родителей, да и выросли в семье Вакарессы. Оба служили отцу Рикардо верой и правдой.
— Какой сюрприз, друг. Наконец-то ты вернулся к нам.
— Приход, уход… До дня, когда больше нет желания возвращаться. Такова жизнь. Вы взглянете, сеньор?
— Где он?
Горацио показал пальцем на загон, в котором бегал черный жеребец, полнокровный и сильный.
— Действительно, он великолепен. Когда вы его поймали?
— Вчера вечером, в нескольких лье отсюда. Рикардо пришпорил свою кобылу и перед загоном соскочил на землю. Дикарь, очевидно, почувствовал присутствие нового человека, так как стал коситься, издавая ржание, тело его дрожало мелкой дрожью.
— Истинно черт! — восхитился Горацио.
Любопытство отразилось на лице Вакарессы. Горацио сразу понял, в чем дело:
— Нет, сеньор!
— Отчего же?
— Дайте нам время хотя бы объездить его немного. Он с норовом.
— Вы испортите мне все удовольствие.
— Сеньор Вакаресса! Рикардо приказал:
— Оседлайте его!
— Сеньор…
— Оседлайте!
Горацио нехотя подчинился и кликнул на помощь трех батраков, чтобы те держали коня, пока он будет пытаться надеть на него сбрую. Оказалось, не так-то легко это сделать. Животное бросилось в сторону, извиваясь, перебирая ногами, издавая короткое пронзительное ржание, в котором слышалась неукротимая ярость. Увидев Рикардо, направляющегося к нему, он так захрапел и встал на дыбы, что едва не повалил державших его людей.
Гаучо бросил последнее предупреждение. Слишком поздно.
В центре загона, еле видимый в смерче пыли, Вакаресса вспрыгнул на жеребца. И тотчас же, почувствовав на черном седле с медными заклепками лишнюю тяжесть, животное неистово закрутилось, будто в него вселились все фурии мира. Перед этой страстной яростью всадник был невозмутим. Подобное сопротивление он находил естественным, оно не вызвало в нем ни малейшей агрессии, а лишь чувство уважения. Уважения к этому существу, отказывающемуся идти на компромисс, уважение за желание сохранить самое ценное — свободу. Вольты, взбрыкивания, непрерывная дрожь. Жеребец стремительно бросался вперед, вставал на дыбы. Сотню раз он пытался сбросить Рикардо, и столько же раз тот не поддавался. Вокруг собрались люди, со знанием дела смотревшие на этот поединок. Казалось, он никогда не кончится. На одно только мгновение у всех возникло впечатление, что человек покачнулся в седле, вот-вот упадет. Но ничего подобного. Он держался крепко, и мало-помалу сопротивление жеребца стало ослабевать. Еще один бросок, еще раз на дыбы. И тут Рикардо глубоко вздохнул, слегка отпустил поводья и легонько пришпорил. Не ждал ли жеребец именно этого сигнала? Он горделиво рванулся, не сворачивая, перемахнул через изгородь и помчался в бескрайнюю равнину.
