— Хоть это и покажется странным, но мы в этом отношении все здесь святые.
— Это как? — Ее брови удивленно выгнулись над зелено-карими глазами.
— Когда человек находится под наблюдением круглые сутки, то его либо мгновенно накаывают за малейший проступок, либо все, что он делает, считается нормальным. Это как в раю: под всевидящем оком остаются только чистые ангелы, согрешившие мгновенно отбраковываются. Причем согрешившие реально, сомнения в счет не берутся. А потому что бы мы тут ни говорили, какие бы планы ни составляли, об этом разговоре узнают и его разложат на составляющие. Может быть, в крайнем случае что-то не слишком понравится психологу, и в наших ваннах установят по лишней камере. Такое попустительство — прямое следствие тотальности слежки, иначе просто нельзя. До тех пор, пока мы не занимаемся реальным саботажем, шпионажем или гуманистической пропагандой, а продолжаем работать, — все нормально.
Ее ложка застыла около рта.
— Знаешь, Круглый...
— Павел, Наташа, Павел. — Я как раз проглатываю что-то на редкость аппетитное, но это не причина слушать кличку вместо имени от практически равного по должности человека.
— Да, Павел, вроде как говоришь ты очевидные вещи, но твой цинизм — это самая законченная форма паранойи, которую я только видела.
В разговоре образуется заминка от синхронной работы челюстями. Через полминуты резонанс жевания кончается, и я могу ответить.
— А что, можно по-другому? Ведя крамольные, как ты выразилась, разговоры, реально обезопасить себя, спуская воду в туалете? Смешно. Или писать друг другу записки под одеялом? Разрабатывать эзопов язык? Как раз те, кто это делает, и есть параноики — им вечно хочется предохраниться от подслушивания и подсматривания. Проще думать, Наташа, что глаза есть всегда и везде, так лучше сохраняется нервная система. Если тебя интересует конкретика, то всего лишь не надо говорить за глаза о начальстве того, что не можешь сказать ему в лицо. М-м... Но думаю, я ответил. Что ты хотела мне сказать?
Мы плавно переходим ко второму.
— Зачем мы работаем, Павел?
— Мы складываем из льдинок слово «Вечность». — Я грустно улыбаюсь ей.
— Только вечность? Тогда ее обрел уже тот человек, которого разморозили два года назад. Он посмотрел, что изменилось, и ушел обратно в холод. Ложись себе в анабиоз, и тебя оживят через полсотни лет, медицина к тому времени обеспечит любую жизнь. Вон мой дядя лег.
— Анабиоз — вечная смерть, Наташа. Почти вечный сон, а когда проснешься, ты не будешь ничего понимать. В лучшем случае станешь забавной игрушкой для академиков, да и то не слишком дорогой... Ты даже не будешь уникальной, таких, как твой дядя, будет очень много.
