Но хотелось больших дел, хотелось скорее в Москву.
И вот отпуск закончился. Неделина привезли в Москву.
И ему тут же представилась возможность показать себя: на другой день следовало состояться важному совещанию с делегатами со всей страны, он должен выступить с речью.
День настал.
Было жарко, Неделину хотелось снять к чёртовой матери пиджак и галстук. И он подумал: а почему бы и нет«" Он представил: двенадцать первых людей государства выходят в белых рубашках со свободно расстёгнутыми воротниками. Уже одно это побудит людей подумать: не новые ли времена на носу? Вселит оптимизм.
— Жарко, — сказав Неделин.
С ним согласились.
Неделин снял пиджак, галстук — и расстегнул верхнюю пуговицу.
Подхватливый министр сельского хозяйства сообразил первым — и живенько сделал то же самое. Смущаясь и отворачиваясь, будто не пиджаки снимали, а раздевались прилюдно догола, остальные последовали его примеру. Замешкался министр обороны, так как был в парадном мундире, не допускающем снятие кителя. Но он что-то шепнул ординарцу-генералу, тот исчез и тут же принёс летний полупарадный костюм с батистовой рубашкой нежно-зеленого цвета и погонами. Дольше всех держался идеолог, то расстёгивал, то застёгивал пуговицы, теребил лацканы, глядел на Неделина умоляюще. Но Неделин лишь неодобрительно покривился. И идеолог снял пиджак — и вот тут он впервые в жизни покраснел.
Вид у всех стал гражданский и необыкновенно свойский. Прозвучал звонок к началу. Все сгрудились у двери, оставив проход для Неделина. Предстояло подождать ещё несколько минут, чтобы атмосфера ожидания накалилась и позывала к овации при появлении членов президиума.
И, слушая этот тихий прибой за дверью, Неделин занервничал, забоялся чего-то. Ему стало неловко. Пальцы сами застегнули верхнюю пуговицу рубашки, руки шарили по груди… — кто-то тут же подал галстук, он надел галстук, повёл плечами. . —подали пиджак, он надел пиджак.
Взмокшие от пережитого потрясения первые люди страны наперегонки бросились одеваться.
Неделин, рассердившись на себя за эту неожиданную слабость, решил отыграться. Сейчас он открыто всему народу скажет: абзац, братцы! Приехали! Угробили страну!
Он вышел на трибуну.
Аплодисменты всё не стихали.
Переросли в овацию.
Зал встал.
Начал скандировать здравицы всякие.
Как было бы приятно, подумал Неделин, если бы всё это было заслуженно. Если бы он заработал такое уважение. Как было бы приятно любить эту любовь к себе. Наш народ добросердечен, он умеет быть благодарным. Он, собственно, аплодирует не ему, а величию государства. Разве оно не велико? Разве этот зал — Неделин окинул взором державный объём зала — не символ величия? Поднял руку, усмиряя овацию, сделал паузу и сказал:
