В этом случае ярость Гайдара была направлена вовне – на другого человека. Но видал я и иную ситуацию – когда эксцессы его паева были направлены на него самого.
Я был молод, ничего подобного отроду не видывал и та страшная ночь произвела на меня ужасающее впечатление.
Гайдар резался. Лезвием безопасной бритвы. У него отнимали одно лезвие, но стоило отвернуться, и он уже резался другим. Попросился в уборную, заперся, не отвечает. Взломали дверь, а он опять – режется, где только раздобыл лезвие. Увезли его в бессознательном состоянии, все полы в квартире были залиты свернувшейся в крупные сгустки кровью… Я думал, он не выживет…
При этом не похоже было, что он стремится покончить с собой, он не пытался нанести себе смертельную рану, просто устраивал своего рода «шахсей-вахсей». Позже, уже в Москве, мне случалось видеть его в трусах. Вся грудь и руки ниже плеч были сплошь – один к одному – покрыты огромными шрамами. Ясно было, он резался не один раз…
…Я увлекся и растянул свои мемуарные возражения. Но эти детали, по крайней мере, дают представление о том, кто послал письмо из Сокольников Рувиму Фраерману.
…Но вернемся к письму. Конечно, можно его толковать как угодно, можно зачислить Гайдара в некие инакомыслящие. Но он таким никогда не был, и никаких политических иллюзий ни в тексте, ни под текстом его письма к Фраерману я не вижу. Не вижу, чтобы речь шла о лжи в литературных произведениях. Зато в быту, в личных отношениях, в редакционно-издательских связях Гайдар был, мягко говоря, фантазером. И рассказы его нельзя было запросто брать на веру.
О чем бы речь ни шла, у него на все были разные варианты. В том числе и в собственной биографии. Ни одного эпизода он не повторял одинаково. Происхождение своего псевдонима всякий раз объяснял по-другому. Даже для исключения из Партии у него была не одна версия… В воспоминаниях я воспроизвел его рассказ о том, что его при демобилизации принимал сам Фрунзе. Прошло много лет, нашлись дневниковые записи Гайдара, и выяснилось, что принимал какой-то Данилов, чин третьестепенный… Не эту ли свою особенность он имел в виду, в письме к Фраерману.
Ведь письмо отличается надрывным, истерическим тоном… перед нами гиперболизированное самообвинение, самобичевание, столь характерное для маниакально-депрессивных состояний…
…Как Гайдар относился к тому, что принято объединять словом 37 год? Неясно. Я никогда не слыхал от него ни единого словечка осуждения. Хуже того, из глубин памяти всплыл некогда в ужасе загнанный на самое дно эпизод: об аресте Сергея Третьякова Гайдар рассказывал со смехом. Какие-то подробности ареста показались ему смешными. Жестокие, бесчеловечные… Вспоминать тяжело…
