Когда читаешь книгу «Россия во мгле», складывается впечатление, что великий британский фантаст либо ничего не понял из того, что увидел в России, либо по некоторым причинам, которые не будем уточнять, сделал вид, что не понял.
Заседание Петроградского Совета было двойным спектаклем. Во-первых. Петроградский Совет сам по себе уже был – спектакль.
Сравнивая его с кучей разрозненных колесиков, Герберт Уэллс не знал (или не хотел знать), что существует Политбюро – компактный, железный, отлаженный, беспощадный, находящийся всегда, как хорошо смазанный маузер, в боевом состоянии механизм. Там-то все и решается.
Там-то и было решено заключить мир с Польшей. Но когда все уже решено, почему бы и не потешить петроградских рабочих митингом. Ну да еще поговорить о выращивании овощей в окрестностях Петрограда.
Выпустить пар.
Во-вторых, несомненно, заседание Петроградского Совета 7 октября 1920 года было еще и спектаклем, срежиссированным для британского гостя. Герберт Уэллс описывает эпизод этого заседания, который, хоть сейчас казните меня, был приготовлен специально для него. Он пишет: «…выступил пожилой человек (в присутствии Зиновьева! На Петроградском Совете!!! В 1920 году!!! – В.С.), который с ожесточением упрекал русский народ и правительство (!) в безбожии; Россия, говорил он, несет наказание за свои грехи, и, пока она не раскается и не вернется в лоно религии, ее будет преследовать одно бедствие за другим. Хотя участники заседания не разделяли его взглядов, ему дали высказаться беспрепятственно», – добавляет Герберт Уэллс.
Святая простота, святая наивность! – добавим мы от себя. – Вот видите, господин Уэллс, какая у нас демократия. Позволяется с ожесточением критиковать правительство, обвинять его в безбожии, накликивать на него Божью кару.
Конечно, это был переодетый чекист. Ну, или не знаю уж… смертник какой-нибудь, камикадзе. Но даже и смертнику не позволили бы высказаться.
Герберт Уэллс не мог (или не хотел) предположить, что каждый шаг большевиков, а в особенности каждое слово (кроме, конечно, приказов о расстреле и самих расстрелов), есть сознательная, продуманная, направленная на заведомый обман людей ложь. То есть, конечно, между собой, в узком кругу на заседаниях Политбюро или Совнаркома они были искренни друг с другом и говорили правду, но, обращаясь к широким массам (к насекомым, проскользнуло где-то у вождя), они лгали беззастенчиво и всегда.
Насчет отношения самого Ленина ко лжи отметим два разных, отдаленных друг от друга по времени момента.
