В этот раз я застал его на берегу Риони, метрах в трехстах от паромного причала. Он сидел на покачивающейся коряге, опустив босые ноги в мутную воду, и смотрел в одну точку. Обувь с носками лежала рядом. Две верхние пуговицы его белой рубашки с короткими рукавами были расстегнуты.
- Ды да? - спросил он по-осетински. - Это ты? Как ты себя чувствуешь?
- Неплохо.
- Напрасно ты встал с постели, - сказал он. Голос его был действительно хмельным, и меня это позабавило. Я даже засмеялся, но, когда отец взглянул в мою сторону, осекся.
- Скоро стемнеет, пап, - сказал я, - пошли домой.
- Ничего, не заблудимся. - Он отряхнул ноги и стал натягивать носки. Тут недалеко живет мой знакомый ворон, я тебе рассказывал о нем?
- Да, рассказывал.
- Никогда не видел таких больших воронов. Когда я иду к реке, он встречает меня карканьем и кружит надо мной. - Отец выпрямился и спрыгнул на сушу. - Как ты думаешь, что он хочет сообщить?
- Не знаю.
Мы помолчали, наблюдая течение реки. Послышался шум приближающегося к берегу небольшого парома с телегой, груженной мешками. Пьяный возница болтал что-то под руку пожилому паромщику в широкополой войлочной шапке, не спеша, солидно орудующему длинным бугелем. Возница затянул песню, и мы засмеялись.
- Вот счастливый человек, - сказал отец.
Я подошел к нему и сжал его руку. Он ответил на мое рукопожатие.
- Трудно будет нам с тобой, сынок.
- Почему же, - возразил я, не совсем понимая, о чем идет речь, - с нами мама, Жужу, Залинка, джичи.
- Э, - отмахнулся он, - они женщины. Ладно, идем домой.
Мы пошли полем, я еле поспевал за ним - отец всегда ходил быстро. Внезапно он остановился и сел на траву, держась за сердце.
- Тебе плохо? - спросил я.
- Сейчас пройдет. - Он стал скрести костяшками пальцев ребра под левым соском. - "А на мечтах сидят мухи!"
- Что с тобой, папа? - забеспокоился я.
- "А на мечтах сидят мухи!" Неплохие стихи! Автора этих строк упекли в сумасшедший дом, где он по-настоящему свихнулся. Сначала обвинили в изнасиловании какой-то проводницы, а потом упекли в дурдом.
- А что, он умер? - сказал я, чтобы преодолеть жалость к отцу.
Он лег на землю и подложил ладонь под голову. Смеркалось, и при свете выплывшей луны лицо его казалось бледным.
- Ца-арство ему небесное! - протянул отец. Он был, конечно, под градусом, и его беспокоило сердце, но чувство ответственности за него угнетало меня. Отец угадал мои мысли и сказал: - Тарсга ма кан, не бойся, все будет нормально. Ты же мужчина.
