— Готов?
Как раз в то мгновение, как до слуха Поула донесся этот вопрос, солнце наконец нырнуло за край горизонта на западе, и все кругом приобрело новый, глубокий оттенок настоящих сумерек. Кивок Зумаля был уже едва различим.
— Как только я опущу, прыгай следом. Торопись — это ненадолго.
Последние слова сопровождались искрой, выбиваемой сталью из кремня. Три вспышки — и трут наконец схватился. Гогенгейм держал дымящийся кусочек ваты над открытой стороной бочонка.
— Давай!
Из отверстия вырвался сноп ослепительного пламени. Гогенгейм схватил бочонок и выкинул за борт. Пламя мгновенно осело ко дну бочонка, но вместо того, чтобы потухнуть в воде, словно бы разгорелось ярче прежнего сине-белым огнем.
В этом свете внезапно стало видно дно залива: неровное, складчатое ложе камней и песка. У самого кобля, в нескольких футах от подводного огня, Джейкоб Поул различил силуэт корабельного корпуса. Съежившись возле пушки, едва дыша от возбуждения, он следил, как обнаженный Зумаль соскользнул за борт, подплыл к буйку и, быстро перебирая руками, принялся спускаться по веревке к якорю, что отмечал местоположение затонувшего галеона.
Заслоняя глаза от бьющего света, Поул вглядывался в очертания корабля. Через несколько секунд он уже свыкся с непривычным узором света и теней и сумел различить все подробности. И ахнул, осознав, что там видит.
В деревне сбирающиеся сумерки стали сигналом к новой бурной деятельности. Даже сквозь стены дома Дарвин ощущал всеобщую суету, а на кухне то и дело раздавался торопливый перестук шагов.
То был один из немногочисленных сигналов нарастающей напряженности. После ухода Джейкоба Поула Малькольм Макларен наведывался каждые полчаса: стараясь выглядеть как можно небрежнее, обменивался с Дарвином несколькими рассеянными фразами и снова торопился прочь. В пять часов он объявился в последний раз и ушел вместе со стряпухой, оставив Дарвина в одиночестве справляться с обедом (холодный гусь, овсяный хлеб, фрикасе из цыпленка и хлебный пудинг) и коротать досуг, на свое усмотрение строя выводы о происходящем.
Когда же Макларен наконец появился вновь, то выглядел другим человеком. На смену типичному одеянию жителя равнин пришли грубые башмаки, высокие, до колена, гольфы, килт и черный жилет с прошитыми золотой нитью пуговицами.
— Да знаю я, — сказал он в ответ на вопросительный взгляд Дарвина. — Носить горское платье пока еще супротив закона. Но что б там закон ни твердил, а я, приветствуя возвращение брата, на меньшее не согласен. Да и вообще поговаривают, будто через год-другой закон все равно изменят, так что тут худого? Уж можно, казалось бы, позволить человеку одеваться так, как он пожелает. Но у вас-то все готово?
