Она пронеслась мимо меня и устремилась к дому так легко и живо, что я отправился следом, поглядеть, что это она собралась делать.
А она летала по кухне, я моргнуть не успел, как она уже сунула в духовку целую сковородку бисквитов. Пока они там пеклись, она взяла свою шляпку и аккуратно пришила на место старую ленту.
— Гм-м-м, — сказала она, не столько мне, сколько себе. — Думай себе что хочешь, но кое-что я поняла. Это — не Додж-Сити. Это даже не железнодорожный полустанок. Это — ферма Джо Старрета. Впрочем, тут мое законное место, и я этим горжусь.
Тем временем бисквиты поспели. Она уложила их на тарелку, сколько поместилось, сунула один себе в рот, а еще один дала мне. Потом подхватила тарелку и зашагала с нею за сарай. Переступила через обрубленные корни, нашла ровное место на верхушке пня и поставила туда тарелку. Посмотрела на них двоих, сперва на одного, после на другого.
— Вы, конечно, пара дураков, — сказала она. — Но нет такого закона, который запрещал бы мне тоже быть дурой.
И, не взглянув больше на них, высоко подняла голову и зашагала обратно к дому.
Они оба смотрели ей вслед, пока она не скрылась за сараем. Потом повернулись и уставились на бисквиты. Отец глубоко вздохнул — так глубоко, что, казалось, вздох этот исходил изнутри его тяжелых рабочих башмаков. Только в этом вздохе не было ничего грустного или печального. Просто у него внутри нарастало что-то такое большое, что не сдержать. Он уронил топор на землю. Наклонился вперед и разложил бисквиты на две кучки рядом с тарелкой, считая их, чтоб вышло поровну. Один бисквит остался на тарелке. Он положил его на пень отдельно. Поднял свой топор, нацелился, потом отпустил — топор мягко упал и разрубил этот бисквит точно по срединке. Он прислонил топор к пню, взял две половинки бисквита и положил по одной в каждую кучку.
Он не сказал Шейну ни слова. Он набросился на одну кучку, а Шейн на другую, и они оба стояли, глядя друг на друга, над последними необрубленными корнями, и жевали эти бисквиты так, будто серьезнее дела у них в жизни не было.
Отец прикончил свою кучку и пальцами собрал с тарелки последние крошки. Он выпрямился и потянулся, разведя руки вверх и в стороны. Он, казалось, все вытягивался и вытягивался, пока не вырос в громадную башню, надежный оплот высотой до самого предвечернего солнца. А потом внезапно кинулся на эту тарелку, схватил ее и бросил мне. И, продолжая то же движение, подхватил топор, описал им в воздухе широкую дугу и обрушил на корень. Шейн, как всегда быстрый, ударил одновременно с ним, и они, оба вместе, продолжили свой разговор со старым пнем.
