* * *
Мы проговорили допоздна. Когда я пошел домой, дождь уже прекратился. Во время беседы Милн спросил о моей работе, и я ответил, что готовлюсь к защите докторской диссертации по социологии, пишу трактат о Дюркхайме. У него не было оснований не доверять мне, и легенда эта обеспечивала мне некоторую свободу. Тем не менее, как только я вернулся домой, первое, что сделал, — это убрал в шкаф все свои тетради и документы, чтобы при посещении он ненароком на них не наткнулся. Самому мне эта секретность не нравилась, но альтернативы не было, особенно ввиду того, что Милн обещал познакомить меня со своими друзьями, которым вряд ли бы понравилось, что их деятельность будет обнародована.
В последующие дни и недели я все больше виделся с Милном и все меньше — с Яном и Генриеттой. Несколько раз отказывался от заранее назначенной встречи с Яном и спешил к Дункану на урок. Семинары мои стали чрезвычайно сложными и непонятными. Один за другим студенты и преподаватели начинали их пропускать. Ян сказал мне, что в коридорах недовольно шепчутся. Содержание моих лекций стало слишком эзотерическим, слишком далеким от социологии и от реальной жизни. Я, в свою очередь, посоветовал ему заниматься своим делом.
Дункан приносил мне кучу книг. Почти каждый вечер мы вместе жадно их читали. Начали мы со знакомых мне текстов, а потом перешли к более трудному материалу. Это все были тяжеленные, переплетенные в кожу тома, которые заманчиво было не только читать, но и просто взять в руки. Страницы их загнулись со временем, шрифт, также подвергшийся испытанию годами, поначалу трудно было разбирать. Многие издания относились к XVI-XVII векам, а одна или две книги были еще старше и представляли собой огромную редкость.
Объяснения Милна проливали свет на темные места, и я начал понимать, насколько ребяческим до сих пор было мое восприятие прочитанного. С помощью моего наставника я преодолел сложности средневековой латыни, которой излагались труды по алхимии и магии. Начал подступать к основным текстам ритуальной магии. Когда я впервые увидел их, то был поражен. Книги, которые мне были известны лишь по названию, которые, как я слышал, сохранились лишь в трех-четырех экземплярах, теперь лежали передо мной.
В конце каждого так называемого семестра Милн учил меня немного арабскому, и я купил грамматику, чтобы дополнительно заниматься дома. Постепенно мы перешли к простым текстам. А когда мы читали с ним латинский перевод арабских сочинений, он часто отсылал меня к оригиналу, исправляя или улучшая версию переводчика.
