У Глории имелись ключи от моей квартиры, которыми она пользовалась так, будто квартира была ее собственная. Вообще-то законной владелицей здания действительно была она, Глория. И она же считалась моей работодательницей. Итак, технически я на нее работала, и сегодняшнее утро в этом смысле не было исключением. Как не было оно исключением в том смысле, что Глория даже не потрудилась постучать, прежде чем открыть дверь в мою квартиру.
— Кили?
Я с головой накрылась одеялом.
— Кили здесь больше не живет.
— Тебе повезло, — язвительно заметила Глория. Она наклонилась и поцеловала пододеяльник примерно там, где, по ее мнению, должен был быть мой лоб.
— Знаешь, уже почти полдень. Давай, солнышко, вставай. Могу предложить тебе горячий кофе и еще у меня есть два шоколадных эклера. Один из них предназначался тебе, но если ты сейчас же не вылезешь из кровати, я с удовольствием съем оба.
— Я не голодна, — сказала я, переворачиваясь и одновременно пытаясь обхватить себя руками, имитируя материнские объятия. Кошмар продолжался. Прошлой ночью я тупо смотрела на пакетик с «Хершиз киссез», оставшихся еще с Рождества, но не смогла съесть ни одной шоколадки. Однако я сумела прикончить всю остававшуюся в бутылке текилу и добрую пинту хереса «Бристольское молоко», найденного в студии внизу.
— Как хочешь, — сказала Глория. Я услышала шуршание бумажного пакета и высунула голову из-под одеяла. — Страшна как смерть, — сказала Глория, надкусывая эклер. — Ты прикончила все спиртное, что нашла в студии до или после того, как поменяла экспозицию в витрине?
Хороший вопрос. Сразу и не ответишь.
Да, вспомнила. Я нашла текилу в собственном баре и пила ее, смешивая один к трем с апельсиновым соком — неразбавленный алкоголь я пить не могу. Где-то в первом часу текила достаточно ударила мне в голову, чтобы внушить мне желание спуститься вниз и, не мешкая, переоформить витрину. Но хмель вскоре прошел, и тогда я принялась обшаривать тот уголок студии, где хранились кое-какие припасы — кофе, сахар, спиртное и прочее. Там я и нашла бутылку «Бристольского молока», пылившуюся, вероятно, еще со времен моего деда.
— И то и другое, — сказала я и поморщилась от воспоминания. Голова гудела, а во рту было словно в мусорном баке.
