Шурка смотрит прямо в глаза Горькому в молодости. Не красавец, это точно. Но глаза… Взгляд… Горький смотрел на нее из своей молодости, и хотелось, чтобы он объяснил ей, почему так противно жить, – писатель же, должен знать. Пусть бы объяснил ей, почему ей неприятна мама, когда она возвращается от отца? И отец неприятен. Таскает ее по кино, кафе, будто ничего не случилось… Случилось же, случилось! Он жулик, он преступник, но они едят и пьют два раза в месяц что-нибудь эдакое… И мать потом хвастается.
Шурка резко повернулась к Мишке. Конечно, пялится на Ирку. Ей вдруг захотелось громко сказать ему: «Ты! Размазня! Бегаешь за ней, как придурок. Человек – это звучит гордо. Прочти, умный ведь человек написал».
Но тут пришла секретарша и сказала: «Катаева к завучу».
– Понимаешь, – заговорила Оксана Михайловна, – усадив Мишку. – Понимаешь, ей надо помочь… У меня душа за нее болит. Помочь понять, что есть кто-то еще… Кроме него. Докажи ей свою любовь… Докажи! Смотри, какой ты стал… Высокий, красивый… Она просто еще не увидела это… Просто она смотрит в другую сторону… Понимаешь? Ну, вот я сегодня все утро ходила без каблуков и видела все иначе. Ниже! Так и она! Ты выше его. Заставь ее поднять голову на себя.
Он ничего не понимал.
Ничегошеньки.
Он интуитивно понял одно: дело не в нем, а в Ире. У Оксаны душа за нее болит. Она просто гений прозорливости, если после вчерашнего предлагает ему такое.
– А то, что она сказала тебе вчера… Прости, я это знаю, – продолжала Оксана Михайловна. – Так это нервы. Как и у тебя, когда ты попросил у бедной матери водку.
Как все просто! Это мама со своей наивной бдительностью. Он даже не может на нее сердиться, потому что она поступила так, как поступала всегда. Кинулась его спасать, как кинулась целовать отвороты халата врачу, как кинулась вчера ему в ноги, а потом уговорила лечь и дала выпить какого-то настоя, от которого ему стало тепло и безразлично, и он уснул и проснулся, только когда открылась дверь и мама откуда-то вернулась, вся какая-то сморщенная и твердая, а он подумал: неужели купила водки? Она подошла к нему, постояла рядом, положила руку ему на лоб, неживую, холодную. Нет, пришла без водки. И он испытал разочарование и облегчение одновременно.
…В Одессе, в больнице, он часто выполнял это поручение – сбегать незаметно в магазин. Он был худенький, мог пролезть между прутьями ограды. Он был скромненький, его не подозревали медсестры. Слепые любили давать советы мальчишке. «Слушай, – говорили, – мы плохого не скажем». Один старый инженер как-то сказал: жизнь можно начать постигать с любого места. Можно многое в ней понять, копая грядку для лука, а можно ни черта не сообразить, прочитав всех философов земли. Это все равно, что быть испорченным приемником, который не ловит ни одной станции, один треск. Знания – вокруг, а ты приемник. Больница – хорошее место в смысле настройки. Лежи и улавливай. И постигай, что треск, а что дело… Нет пропащего времени, если ты живешь. А живешь ты тогда, когда душа твоя все больше понимает и растет – вместе с твоими руками и ногами. «Как ты думаешь, у тебя она растет – душа?» «Не знаю», – ответил Миша, «Познай! Познай!» – засмеялся инженер.
