И Джанни отстранился, чтобы увидеть реакцию — крохотную искру надежды, которая загорится в его глазах. Это всегда происходило одинаково. Джанни нравилось, когда люди умирали со слабой надеждой. Так им было труднее.
Надежда появилась — в руке, которая потянулась к нему, ухватив за камзол, в глазах.
— Кровь твоей матери — твоя кровь. Ее вера — твоя вера. Вот тут… тут… — Его пальцы постучали по груди Джанни. — Ты — один из нас.
Джанни выжидал, наслаждаясь минутой. Когда он заговорил, его голос звучал мягко.
— Если ты сможешь показать мне, где во мне живет еврей — в моей селезенке, печени, в самом моем сердце, — то я возьму вот этот нож и вырежу себе селезенку, печень, сердце. Пусть даже при этом мне придется умереть, Но мне не придется этого делать, потому что меня спасла Любовь Христова. Мне нужно только каждодневно отвечать ему на эту любовь.
Во взгляде старика надежду сменило что-то иное. Молодой человек почувствовал, что именно, — и в эту секунду морщинистая рука упала и сжалась на рукояти кинжала Джанни, висевшего у него на поясе. Пальцы Джанни стиснули ладонь старика. Еврей был немолод, но руки у него оказались сильными — и смелости ему тоже не занимать. Старик выдернул из ножен кинжал и высоко его вскинул, так что острие задело ухо Джанни прежде, чем молодой Ромбо успел отвести оружие выше и в сторону, отклоняя противника назад, на стол, воспользовавшись своим весом, своим ростом, своей молодостью. Джанни навалился с такой силой, чтобы только не дать старику подняться.
— Плати долг, — проговорил он и, изогнувшись, вонзил кинжал.
Старик выкрикнул что-то по-еврейски: то ли проклятье, то ли молитву. А потом кровь хлынула у него изо рта, задушив последние слова.
Джанни сел обратно в кресло, глядя на корчащееся на столе тело. Комнату заполнял шум дождя, бьющего по крыше. Ливень отыскал какую-то трещину наверху, потому что на стол вдруг начала капать вода, отскакивая от лба трупа и от яркой кожаной шапочки. Дед Джанни называл ее «ермолкой». Его собственная ермолка была потертой, тусклой и едва держалась на неопрятных прядях волос, постоянно соскальзывая, когда дед дергал и крутил их, бормоча свою чушь. Мать говорила, что в свое время дед был блестящим ученым. Более того — алхимиком, искателем философского камня. В слюнявом дряхлом младенце, которого знал Джанни, не осталось и следа от того философа.
Снаружи донесся женский крик. Страх, звучавший в нем, был настолько силен, что перекрыл даже шум дождя.
