Музыка нарастает. Звуковая система виднеется в углу за телевизором — черная колонка, покрытая красными огоньками. Глаза старухи все еще закрыты. Разглядываю ее, пока есть такая возможность. Вид у нее напряженный, словно музыка затрудняет дыхание. На ней черные брюки и мужская рубашка, серая с белым рисунком в елочку. В преклонном возрасте такая одежда создает впечатление двуполости, и я думаю, не нарочно ли она добивается такого эффекта.
Старуха чувствует на себе мой взгляд, открывает глаза и обрывает музыку на середине крещендо. Наступившую тишину нарушают звуки диярбакырского уличного движения — автомобильные гудки, далекие, слабые, как голоса вяхирей. Глётт тянется к стакану и пьет, не глядя на меня. Рука ее еле заметно дрожит.
Я подхожу и усаживаюсь рядом с ней.
— Доброе утро.
Она резко вскидывает голову:
— Что?
— Я сказала, доброе утро. Помните меня? Мое имя Кэтрин…
— Конечно, помню.
Она что-то бормочет по-немецки, рассерженная старуха с трясущимися руками. Я не двигаюсь.
— Что это была за музыка? — спрашиваю я.
— А?
— Я спросила, что вы слушали?
Глётт отводит взгляд.
— Мессиана. — Ее голубые глаза начинают блестеть. — Лагерную музыку.
— Лагерную?
Она раздраженно цокает языком.
— Лагерную, лагерную. Мессиан писал ее в шталаге в Силезии. Тогда Силезия была немецкой. Теперь, говорят, она польская. Немцы схватили Мессиана в самом начале войны. В лагере были музыканты. Великий композитор писал для них. Там был виолончелист. На его инструменте одной струны не хватало, поэтому и музыка такая. Мой первый муж несколько раз встречался с ним.
Она бросает взгляд на фотографию на стене. Рассеянно, убеждаясь в его присутствии.
— Это он? — спрашиваю, и она кивает, по-прежнему не глядя на меня.
— Да. У них обоих была любовь к музыке. И к радугам.
Она натянуто улыбается.
— Красивый. — Мы обе смотрим на фотографию. На темные волосы покойного, его мягкие глаза. — Он немец?
— Да. Но в нем текла и еврейская кровь. Он много лет был безупречным офицером в армии. Его родные были знакомы с Гинденбургом. Когда к власти пришел Гитлер, мы покинули Германию. Уже это явилось для него ударом. Его предки жили там почти так же долго, как и мои.
— Вы любили его?
— Он был замечательным человеком.
Глётт говорит так, словно это слабость. Руки ее снова начинают дрожать. Я смотрю, как она предается воспоминаниям. С ее морщинистой шеи свисает длинная нить речного жемчуга. Жемчужины неправильной формы, красивые, как старая кожа.
