Как же! Можно подумать, что все барсуки, лисицы, головастики и паршивые вонючие тритоны сразу сыграют в ящик от того, что я, Адриан Моул, воспользовался двумя почтовыми марками второго класса, оплаченными, если уж на то пошло, моими же налогами. Нет, Браун. Я так не думаю.
Вторник, 5 февраля
Пандора до сих пор в Лестере. Подровнял бороду возле рта. Обрезки проглотил. Один пристал к задней стенке горла; раздражает.
Среда, 6 февраля
Сегодня ко мне в каморку зашел Браун и потребовал показать аттестат повышенного уровня! Он, видите ли, услышал по конторскому сарафанному радио, что я провалил биологию три раза. Единственный человек в Оксфорде — если не считать Пандоры, — который знает о моем тройном провале, — это Меган Харрис, секретарша Брауна. Я признался ей в этом, находясь в нетрезвом и возбужденном состоянии на рождественской вечеринке ДООС в прошлом году. Только Меган знала, что должность Научного Сотрудника Первой Категории я получил мошенническим путем. Неужели проболталась? Я должен это выяснить.
Сегодня вечером рассказал Леоноре Де-Витт историю своей семьи. Трагическая повесть об отторжении и отчуждении — Леонора же просто сидела и собирала катышки пуха со своего свитера, что приковало мое внимание к форме ее привлекательных грудей. Было очевидно, что бюстгальтера на ней нет. Мне хотелось покинуть стул и зарыться головой в ее грудь. Я пустился в какие-то подробности отклонений в поведении моих родителей, но Леонора проявила интерес всего один раз — когда я упомянул о смерти дедушки, Альберта Моула, которого должен благодарить за свое второе имя.
— Вы видели труп? — спросила она.
— Нет, — ответил я. — Гробовщик из кооператива привинтил крышку гроба шурупами, а в доме у бабушки никто не мог найти отвертку, поэтому…
— Продолжайте, — скомандовала Леонора.
И я продолжил. Заливаясь обильными горячими слезами, я рассказал ей о своих ощущениях выключенности из «нормальной» жизни; о том, как стремился я быть рядом со своими человеческими собратьями, делить их печали, петь с ними хором в пабах.
Леонора заметила:
— В пабах распевают ужасные песни. Почему вы испытываете потребность петь с ними эти слезливые стихи на банальные мелодии?
— Ребенком я стоял у этих пабов, — ответил я. — Там все казались такими счастливыми.
Тут зазвенел будильник — пришла пора раскошеливаться на тридцатку и отваливать.
По пути домой зашел в паб и взял выпить. Завязал с каким-то стариком разговор о погоде. Хором в пабе никто не пел, поэтому я пошел домой.
