Ведь, если подумать, почему мы решили, что имеем право судить мадам Распай? Пусть мы не знали, какой извилистый путь привел ее к этому падению, но дорогу ей указала любовь. Всепожирающая страсть — ненасытная, дикая, выдуманная ею самой, — в которой и заблудилась несчастная женщина. Но все же — это была любовь! И так ли уж важна была жестокость ее заблуждений, если она коренилась в чистом даре самопожертвования? Даре, дошедшем до крайних пределов отказа от самой себя. И что значит стыдливость перед лицом такого самоотречения? Святая Тереза Бернинская, а почему бы нет?
Но Пурвьанш, он, палач, — какие смягчающие обстоятельства могли бы сгладить его вину? Он воспользовался любовью женщины и постепенно привел ее к бездумной покорности. Это давало ему некое удовольствие, маниакальную радость ума. Казалось, гипертрофированно-болезненная гордость не позволяла ему ни минуты усомниться в правомерности его высокомерия. Хуже того: он пожелал угостить Алису зрелищем материнского падения, чтобы извлечь из него еще более тонкое и редкое наслаждение. Трудно было бы представить себе более мерзкий сценарий.
Мы вернулись в театр Пурвьанша, заставив его изрядно помучиться ожиданием. Мария-Ангелина все так же ухаживала за ним в его кабинете, а он жаловался на жизнь, лежа на диване. Насколько это было игрой, чтобы разжалобить любовницу и заставить ее прислуживать себе? Она принимала все его капризы, ходила за водой, — «нет, я хочу есть», а когда появлялась тарелка с едой, он швырял ее через всю комнату.
— Не стоит сердиться на него, — прошептала мадам Распай, когда мы вошли. — Он без ума от этой девушки, он даже заболел от этого.
— А у нас есть новости о Софи, — звонко объявила Алиса.
Он живо оторвал голову от подушки.
— Ну и?
— Она не подписала контракт с Брюнером…
— Из-за меня, не так ли?
— Нет, — сказала моя подруга, садясь на диван. — Она подумывает вернуться во Францию и посвятить себя театру.
Лицо Ната внезапно осветилось. Потом — исказилось одной из тех конвульсивных усмешек, которые появлялись у него, когда он особенно волновался.
— Театр! Ха! Ха! Что я вам говорил? Она возвращается ко мне! Я создам из нее актрису! Именно я! Впрочем, я думал об этом. Шекспир ей не годится. Леди Макбет… У этой старой карги нет тех глубин психологии, которые подходят диапазону Софи. Ее карьеризм все портит. Софи нужна Федра!
Он поднялся, совершенно преобразившись. Мы видели, как он задыхался. Он размахивал руками и метался по кабинету так, будто обращался к актерам на репетиции.
