Ничего этого не случилось.
И в какой момент ей стало не интересно. Совсем, ни капельки. Навалилась вдруг усталость — тяжелая, безразличная ко всему. Алена прикрыла глаза, продолжая на ощупь возиться с вязанием.
— Я позвоню, — услышала она из коридора. Звякнули брошенные на полочку ключи. Скрипнула дверь.
Алена старательно вывязывала сложный узор и думала о том, что хорошо бы встать, включить свет, ведь за окнами уже совсем темно и ни черта не видно в этом дурацком узоре!
И не вставала.
Прискакала с улицы Ташка.
— Ма, а Балашов в командировку укатил, что ли? Я его щас во дворе с сумкой видела…
— Садись за стол.
— А ты?
— Иду.
Она с трудом вылезла из кресла и удивленно взглянула на собственные ноги, которые отказывались двигаться. Что еще за шуточки?
— Мам, ты чего? — Ташка влетела в комнату. Алена стояла на полусогнутых, опираясь рукой о косяк.
— Мам!
— Все нормально. Нога затекла. Я сейчас. Значит, все-таки я расстроилась, поняла Алена. Она была уверена, что спокойна. Конечно, жаль, что Лешка не захотел поговорить по-человечески. Но она держала себя в руках, она всю жизнь держит себя в руках и очень хорошо владеет этим искусством.
Ноги тряслись, будто последние суток трое она поднималась в гору. Одна и без страховки.
Впрочем, так оно и было.
Просто ей казалось, что она не одна.
— Он надолго, Балашов-то? Судя по сумке, месяца на два, а, мам?
— Ташка… Ташка, я его очень люблю, — вдруг сказала Алена и неровной походкой двинулась в кухню.
Дочь бросилась за ней, размахивая руками.
— Ну извини, мамочка! Если это тебя так расстраивает, я не буду больше над ним издеваться. Правда, я стану паинькой! Только ты, пожалуйста, не бледней больше, ладно?
Алена машинально кивнула и огляделась. В кухне все было по-прежнему. Странно. А чего, собственно, она ждала? Разгрома или наводнения? Следов разбушевавшейся стихии, которая прошлась по ее душе?
Брось, какая еще стихия, шепнул ей кто-то. Любимый муж ушел — это не бедствие, не катастрофа, это просто очередное предательство.
Какое страшное, окончательное слово.
— Вареники, — объявила Алена, выставив на стол блюдо.
Ташка облизнулась и достала сметану.
Как они станут жить дальше, а?..
Алена смотрела на дочь, и жалость толкалась в горло, давила на веки, мешала дышать.
«Но ведь Ташка не любила его. И никогда бы не полюбила. Она проживет. А ты сама?»
«Запросто. Я ведь сильная. Я боюсь боли, но я — сильная! Я просто не стану обращать внимания на эту боль, вот и все. Я умею улыбаться сквозь сведенные судорогой губы, сквозь стиснутые зубы, сквозь разочарование и страх».
