— Но...
— Понимаю! Поверьте мне, я понимаю! — мягко прервал его доктор. — И прошу вас принять неприемлемое. Вы знаете вашу жену, как никто другой. Между вами нечто особенное, то, что принадлежит лишь вам двоим — неприятности, пережитые вместе, сокровенные слова, интим, тепло и восторги — словом, все то, что является драгоценным и уникальным для каждого брака, каким неудачным он ни был бы на самом деле. Говорят, муж всегда последний, кто узнает печальную правду о своей жене.
Конечно, так оно и есть. А как же может быть иначе? Ведь он к ней ближе всех. Но вдумайтесь, Митч, именно эта близость как правило, и ослепляет мужа, мешает ему быть объективным. Один пациент однажды заявил мне с великой горечью, что я не в состоянии понять, каково это быть негром. Я только и мог, что возразить: он тоже не представляет, каково быть белым.
Митч нахмурился. Ему показалось, будто доктор сказал о чем-то весьма неприличном.
Между тем Стейнхопф мягко продолжал: — Помимо вашей, Митч, крайне субъективной точки зрения, огромную роль играют и обстоятельства детства. Вы росли в условиях, которые нормальными, увы, не назовешь, а поэтому и ваша нынешняя жизнь не шокирует вас в той степени, как должна была бы. Ваша жена не так уж сильно отличается от вашей матери. Она тоже, по-видимому, страдала отсутствием материнских инстинктов, но зато с избытком была наделена сексуальностью. Тидди по сравнению с ней...
Митч вскочил и бросился к выходу. Доктор догнал его и засеменил рядом, обещая, что они еще вернутся к этой теме, объясняя, что это непременно надо сделать, ибо остается еще много недосказанного.
В тот момент Митч думал иначе. Он был по горло сыт и этой беседой со Стейнхопфом. И все же они вернулись к той теме, и не раз, причем по настоянию самого Митча. Неудивительно, ведь он все с большей тревогой начинал задумываться о себе и Тидди.
Митч по-прежнему любил ее или считал, что любит, но их отношения стремительно ухудшались. Чем больше он видел Тидди, тем сильнее в ней разочаровывался.
А видел Митч ее теперь много, почти постоянно. И она затаскивала его в кровать сразу же, едва он переступал порог дома. Но ее в общем-то нормальные требования, предъявляемые к нему, как к мужчине, неожиданно стали для Митча источником отчаяния и отвращения из-за формы, в которую Тидди их облекала. Она не умела спокойно, обстоятельно и откровенно разговаривать на самые простые житейские темы. И почему только он не замечал этого раньше? То, что прежде Митч принимал за ум, было вопиющим невежеством — Тидди, как попугай, повторяла то, что слышала от других.
