Во время роскошного ужина, на который было подано множество рыбных блюд и несколько видов салатов и пирогов, мужчины беседовали о политике, в основном об исходе гугенотов. Вероника к разговору не прислушивалась. Она изучала яства, показавшиеся ей едва ли не волшебными, а затем ее внимание привлек прислуживавший за ужином лакей, негр. Она впервые видела вблизи чернокожего человека. На секунду ее рука и рука слуги оказались рядом на белоснежной скатерти. Веронике почудилось, будто ее кисти там нет, будто белой руке отказано в праве на существование. Она украдкой оглядела негра с головы до пят. Камлотовые панталоны и белые шелковые чулки туго обтягивали мускулистые ноги. Он выглядел как изваяние в парке — холодный и величественный, красота во плоти.
Взгляд Вероники перехватил Маркиз; она почувствовала себя девчонкой, получившей нагоняй за излишнее любопытство. И сообразила, что не слышала ни слова из того, о чем говорили за столом.
— Когда мы вернемся во Францию, я, пожалуй, всерьез займусь политикой, — заявил Маркиз, завершая свои рассуждения.
— Как вам показался мой дом? — обратился к Веронике господин де Шевийон. — Комната вас устраивает?
Вероника абсолютно искренне выразила свое восхищение дворцом, гобеленами, комнатой и парком. Ей здесь понравилось все.
— В таком случае, сударыня, я с охотою покажу вам кое-что еще, весьма необычное. Всем покажу, — добавил он, — но только после ужина.
Первым дал знак, что отужинал, Берлинг, попросив у сидящих за столом позволения «нюхнуть табачку». Шевийон тотчас встал, взял канделябр и осветил скрытую до тех пор темнотой стену.
Пламя свечей вырвало из темноты просторный ландшафт и грозовые тучи на горизонте. Казалось, что отворилось спрятанное в стене окно, и видно стало вечернее небо, застывшее в ожидании грозы. Слева от смотрящего, на переднем плане, был грот. Его нутро терялось во мраке. У входа в пещеру стояла стройная, легкая женщина в светлом платье, необычайно бледная. Можно было подумать, что она спит; так выглядят лунатики: полузакрытые глаза, спокойное, но ничего не выражающее лицо. В тонкой руке женщина держала веревочку или, вернее, нить, на которой привязан был лежащий у ее ног дракон. Возможно, ему надлежало наводить страх, но что-то в его позе и облике, в том, как покорно он опустил голову, заставляло скорее видеть в нем пса. Несмотря на когти, перепончатые крылья и длинный колючий хвост, драконом он был лишь по названию, а на самом деле напоминал домашнюю, пожалуй, даже хворую животину. И нить, связывавшая его с рукой женщины, не столько была символом неволи, сколько говорила о послушании, добровольном подчинении и преданности. Со стороны густого леса в правой части картины к пещере приближается рыцарь на громадном белом коне. Поднятое забрало открывает его юное, но суровое лицо. Глаза, пышущие гневом, еще не знающие бритвы щеки. Юноша поднимает копье и вонзает в глотку дракона. Капли темно-красной крови орошают песок. Дракон в агонии еще пытается раскинуть крылья, и тогда на них, точно на спинке огромной божьей коровки, видны становятся круглые отметины.
