Тем временем все же похолодало. Флер тумана окутал черные деревья Томов, лабиринт улочек, кованые украшения; каждый вечер этот туман поднимался от берега, а за ночь выпадал инеем. На фургоне киномеханика поблескивали первые ледяные кристаллы. Жаровни уже едва теплились, и углей в них больше не подкладывали. Зрители знали обычную продолжительность Кипарисовых драм и, догадываясь, что сегодняшняя идет к концу, начали громко обмениваться предположениями насчет ее исхода. Кипарис сдался и убавил громовой звук.
Сон Алкионы сбылся; однако пока еще вдова сидела с двумя подругами среди лавров и роз на дворцовой террасе и шила платье, которое собиралась надеть на торжества в честь возвращения Кеика. Мыслями она далеко опередила и эту работу — плела гирлянды, видела, как по крутой дороге к ней навстречу идет Кеик, и раскрывала объятия.
Помер! — гаркнул Батт и захохотал на радостях, что он, именно он узнал так много важного прежде этой красавицы и всех остальных. Помер! Помер он!
Каждое утро, каждый полдень и каждый вечер Алкиона то ходила, то бегом бегала по берегу, до боли в глазах всматривалась в искрящуюся даль и не верила своим снам. Лишь мало-помалу, как сама жизнь, иссякала ее надежда. И вот настал день, когда в гавань вошла испанская галера с пятью потерпевшими кораблекрушение на борту. Точно фурия, Алкиона прокладывала себе дорогу в толпе, сгрудившейся на молу; рыдая, расталкивала она всех и вся на своем пути, будто еще можно было что-то исправить, хотя выбора меж гибелью и спасеньем давно уже не существовало. Лица потерпевших крушенье были опалены солнцем и разъедены солью, губы совсем без кровинки, а плечи так изранены, что они не могли ничего надеть, а только кутались в широкие светлые полотнища, на которых медленно проступали мокнущие пятна ожогов. Двадцать три дня, толковали на пристани, море носило их плот, захлестывая его волнами, все это время они почти ничего не ели, а жажду утолили только дважды, после ливней. Спасенные шатаясь шли сквозь строй любопытных и на оклики не отвечали. Один из них, похоже, повредился рассудком; он вдруг захохотал, потом залаял по-собачьи, вскинул вверх руки и распластался на мостовой. Его подняли, поволокли дальше. Алкионе же внезапно почудились в его израненном лице черты Кеика; среди ссадин и порезов горели Кеиковы глаза. Алкиона кинулась ему на грудь, ощутила у себя на лбу его пот, услышала его стон и увидела наконец, что это не Кеиково лицо, а лик смерти. Потерпевшие крушенье были чужаками. О бригантине они знать не знали. Ни один не помнил иной беды, кроме своей собственной.
