Было что-то в нем до боли знакомое, но что, Головин пока не мог понять. Он взял незнакомца на прицел, решив пока не выдавать своего присутствия. Человек шел прямо на него, словно знал, где он прячется. Отчего-то защемило сердце. Эта твердая походка, крупные мозолистые руки, манера держать голову высоко поднятой были ему хорошо знакомы. И хотя он не видел в темноте лица этого человека, сердце подсказало ему, кто это был. И Головин опустил автомат.
— Батя?
Он был в той же самой одежде, в которой его забрали в тот злополучный день. Взгляд его был суров, губы плотно сжаты. Он покачал головой, и Головин услышал до боли знакомый и родной, но уже начавший стираться из памяти голос:
— Ну что, сынок, помогли тебе твои немцы?
Он стоял перед ним, повесив голову, не смея поднять взгляда. Хотелось броситься к отцу, обнять, но заглянуть в эти суровые глаза, полные укора, было выше его сил. И он заговорил, пытаясь объяснить, надеясь, что отец поймет его. О том, как исключили из комсомола, как били потом на улице, о позоре и унижении в сталинских лагерях, о том, как трудно и обидно быть сыном «врага народа»…
Отец слушал его, не перебивая, а когда он закончил, обнял его и сказал, тяжело вздохнув:
— Знаю, трудно тебе пришлось. Но тебе ведь поверили, отпустили на фронт, а ты…
— Я хотел отомстить, батя. За нас обоих…
— И как, отомстил?
Отец поставил вопрос, мучивший его уже давно. Чего добился он, перейдя на службу к немцам? Сумел ли удовлетворить чувство мести? Теперь он мог себе признаться, что ничего, кроме чувства горечи этот шаг ему не принес. Другие боролись против захватчиков, не щадя своей жизни, а он… Он оказался среди тех выродков, которые до войны сидели в тюрьмах, грабили, убивали или же просто до поры до времени таились, выжидая удобного случая, чтобы проявить свою звериную сущность. Эти люди с приходом немцев повыползали изо всех щелей, став бургомистрами, старостами, начальниками полиции, зверствуя на оккупированных территориях, вызвав ненависть народа, который жестоко притесняли, наслаждаясь той властью, которую дали в их руки «благодетели». Когда он окончательно осознал, что своим поступком поставил себя на одну доску с этими ретивыми служителями «нового порядка», было уже поздно…
— Нет, — честно признался он отцу.
Тот потрепал его волосы рукой.
— Эх, Васька, Васька… Чую, сейчас тебе еще тяжелее, чем в то время, когда ты был «врагом народа». Тогда ты только считался им, а теперь по-настоящему стал… Но ведь все можно исправить, сынок!
