— В чем дело? — спросил я. — И что это за женщина?
— Она дочь Фу Манчу, — ответил он. И вдруг откинул голову назад и расхохотался, как кукарекающий петух. Потом так же внезапно умолк и уставился на меня. Прямо пожирал меня глазами.
— Так или иначе, — медленно сказал я, — вы сочли, что я готов увидеть спектакль, который вы с ней разыгрываете. Но не готов ко всему остальному, пока не сделаю верный шаг? — Он едва заметно кивнул, не сводя с меня глаз.
Что ж, я был молод и невежествен во всем, что выходило за пределы десяти миллионов книг, которые я проглотил, позорно неуверен в полетах моего воображения над зоной реализма отца и, конечно же, обкурен, это все так. Но все-таки я сообразил, почему он на меня так смотрит: в какой-то мере это был чистый дзэн, и любые сознательные или волевые действия с моей стороны не могли его удовлетворить. И, значит, я должен делать то, чего не мог не делать, то есть должен оставаться Саймоном Муном. Для этого нужно было здесь и сейчас, не теряя времени на рассуждения и обдумывания, понять, что значит быть Саймоном Муном, вернее, что значит саймономуновость, а этот вопрос мгновенно вылился в блуждание по комнатам моего мозга в поисках владельца, и, когда мне нигде не удалось его найти, меня прошиб пот. И это было ужасно, потому что, когда я выбежал из тех комнат, Падре по-прежнему за мной наблюдал.
— Никого нет дома, — сказал наконец я, понимая, что это не самый удачный ответ.
— Странно, — отозвался он. — А кто искал?
И тогда я прошел сквозь стены и попал в Огонь.
Что стало началом более тонкой и изощренной части моего (Саймонова) образования, в которой мы пока еще не можем за ним угнаться. Сейчас он спит, скорее учитель, чем ученик, а бодрствующая Мэри Лу Сервикс лежит возле него и пытается понять, что же это было: то ли дело в траве, то ли с ней действительно случилось что-то необъяснимое. Говард резвится в Атлантике. Бакминстер Фуллер, пролетая на Тихим океаном, пересекает часовые пояса и снова попадает в 23 апреля. В Лас-Вегасе светает, и Мочениго, забыв о ночных кошмарах и тревогах, предвкушает создание первой живой культуры антракс-лепра-пи, что превратит этот день в достопамятный еще по многим причинам, о которых он даже не догадывается. А Джордж Дорн, выпавший из этой системы времени, пишет в свой дневник, причем каждое слово каким-то магическим образом появляется само, без всяких усилий с его стороны. Он читает слова, нацарапанные его карандашом, но они кажутся мыслями, надиктованными чужим разумом. При этом фразы продолжают мысль, оборвавшуюся в номере гостиницы, и в них чувствуется присущий ему стиль:
