–
О, мама, мама, мама, –
пробормотал он, лежа в собственной моче.– Куда мы идем? – спросил Джордж, застегивая пуговицы на рубашке.
– Идешь только ты, – сказал Дрейк. – Спустишься по лестнице и выйдешь черным ходом к гаражу. Вот ключи от «роллс-ройса». Мне он больше не понадобится.
– А вы как же? – запротестовал Джордж.
– Мы заслуживаем смерти, – сказал Дрейк. – Все мы в этом доме.
– Слушайте, не сходите с ума. Меня не волнует, что вы натворили, но комплекс вины – это безумие!
– Всю жизнь я был одержим куда более безумным комплексом, – спокойно сказал Дрейк. – Комплексом власти. А теперь шевелись\
– Джордж, не делай глупостей, –бормочет Голландец.
– Он разговаривает, – шепчет сержант Люк Конлон, стоя у больничной койки; полицейский стенограф Ф. Дж. Ланг начинает записывать.
– Что вы с ним сделали?– продолжает бормотать Голландец. – О, мама, мама, мама. О, перестань. О, о, о, конечно. Конечно, мама.
Дрейк сидел у окна. Слишком нервничая, чтобы наслаждаться сигарой, он закурил одну из своих нечастых сигарет. «Сто пятьдесят семь, – размышлял он, вспоминая последнюю запись в своем маленьком блокноте. – Сто пятьдесят семь богатых женщин, одна жена и семнадцать мальчиков. И ни разу я не вступал в реальный контакт, ни разу не разрушал стены»… Ветер и дождь снаружи уже оглушали… «Четырнадцать миллиардов долларов, тринадцать миллиардов теневых, не облагаемых налогом долларов; больше, чем у Гетти или Ханта, хотя я никогда не смогу предать этот факт гласности. И тот арабский пацаненок в Танжере, укравший мой бумажник после того, как отсосал у меня, и запах духов матери, и долгие часы в Цюрихе в попытке расшифровать слова Голландца.
В 1913 году на конюшне Флегенхеймера в Бронксе Фил Силверберг дразнит юного Артура Флегенхеймера, помахивая перед его носом отмычками и насмешливо интересуясь: «Ты и в самом деле считаешь себя достаточно взрослым, чтобы в одиночку ограбить дом?» В больнице Ньюарка Голландец сердито требует: «Слушай, Фил, хватит, веселиться так веселиться». Семнадцать представителей иллюминатов растворились в темноте; один с головой козла внезапно вернулся. «Что сталось с остальными шестнадцатью?» – спрашивает Голландец у больничных стен. Кровь из его руки стала подписью на пергаменте. «О, он сделал это. Пожалуйста», – бормочет он. Сержант Конлон ошарашенно смотрит на стенографа Лэнга. Молния казалась темной, а тьма казалась светом. «Оно полностью завладело моим сознанием»,
