И наконец это произошло — на десятый день его болезни, когда Эмбер сидела у его постели и смотрела ему в лицо, собираясь расчесывать волосы по-прежнему жесткие и густые. Она приложила руку к его шевелюре и улыбнулась светлой и счастливой улыбкой. Она поняла, что он наблюдает за ней, что действительно видит ее, что наконец узнал ее. Легкая дрожь пробежала по ее телу, когда он начал улыбаться ей, а она нежно провела пальцами по его щеке.
— Храни тебя Господь, дорогая моя… — Голос Брюса был тихим и хрипловатым, скорее, это был шепот; он повернулся и поцеловал ее пальцы.
— О Брюс…
Она могла только пробормотать его имя,, потому что в горле был комок и из глаз брызнули слезы, она смахнула их, а Брюс закрыл глаза, устало отвернул голову и слегка вздохнул.
После этого Эмбер всегда могла угадать, когда Брюс был в полном сознании. Понемногу он начал разговаривать с ней, хотя лишь через много дней он смог произносить несколько слов подряд. Эмбер не принуждала его говорить, она знала, каких усилий ему это стоило и как он устает после разговора. Его глаза часто следили за Эмбер, когда она была в комнате. Она видела благодарность в его взгляде, и это разрывало ей сердце. Она хотела сказать ему, что не много сделала для него: лишь только то, что должна была сделать, потому что любит его и что она никогда не была так. счастлива, как в последние дни, когда отдала всю свою энергию, все силы, физические и духовные, для него. И что бы ни было у них в прошлом, что бы ни ждало их в будущем, в ее душе навсегда останутся эти несколько недель, когда он полностью принадлежал, ей.
Лондон менялся с каждым днем.
Постепенно с улиц исчезли уличные торговцы, а с ними старые, как мир, напевные, не один век звучавшие в городе крики, которыми они расхваливали свой товар. Закрывались многие магазины и лавки, приказчики больше не стояли за прилавком, хозяева лавок боялись покупателей, а покупатели — лавочников. Друзья отворачивались при встрече или переходили на другую сторону улицы, чтобы избежать разговоров. Многие перестали покупать еду из страха заразиться, а некоторые из-за этого даже умерли от голода.
Театры закрылись в мае, а теперь и многие таверны стояли запертыми. Тем же из них, что продолжали обслуживать гостей, велели закрываться в девять часов вечера и выгонять всех посетителей. Исчезли медвежьи и петушиные бои, выступления жонглеров и кукольные спектакли; даже публичных казней больше не устраивали, ибо они неизменно привлекали большие толпы людей. Похороны были запрещены, но тем не менее можно было видеть длинные процессии, бесконечной вереницей проходившие по улицам в любое время дня и ночи.
