А катынское дело было с самого начала открытым. Оговорись свидетель даже нечаянно, откажись от показаний, скажи, что заставил следователь, и такому следователю расстрел гарантирован в качестве «меры», принятой начальниками «для наведения порядка» в следственных органах. Будьте уверены, все следователи бригады Сталина отлично это понимали.
Кроме этого, «Справка» комиссии Бурденко не предназначалась посторонним, а только начальникам, в ней вранье недопустимо, там обязана быть правда, а уж начальство само решит, как с этой правдой поступить — дать ее в чистом виде или извратить, или умолчать, что и было с «рапортом Ветошникова».
Тому, что в катынском деле следователи бригады Сталина не заставляли свидетелей говорить то, что им нужно, есть подтверждение.
Бургомистр оккупированного Смоленска о расстреле поляков немцами знал очень хорошо — не мог не знать. У комиссии Бурденко был его ежедневник с записями, из которых было ясно, что немцы привлекали его к этой акции. Для подручных Сталина это был свидетель N 1. Более того, его семья была в СССР, сам он добровольно сдался НКВД в 1945 году. Уж когокого, а его обязаны были заставить разговориться.
Но у бургомистра Меньшагина была альтернатива — не признаваться в том, что он что-то знал о расстреле поляков, и оставаться пусть и крупным, но просто пособником немцев, или признаться и стать вместе с ними военным преступником. Ю.Зоря дает обширные показания Меньшагина, когда тот уже вышел из тюрьмы и ему ничего не грозило. Мы этим показаниям даем преимущество, поскольку они поступают из бригады Геббельса.
Вот что показывает Меньшагин по поводу приемов подручных Сталина, которыми они заставляли его дать показания по катынскому делу в преддверии Нюрнбергского процесса: "Очень странно, что меня ни разу не спрашивали о Базилевском (заместителе бургомистра Смоленска, которому бургомистр Меньшагин рассказывал о расстреле немцами поляков — Ю.М.), хотя я находился в Смоленске с августа по 29 ноября 1945 года, потом в Москве, как я сказал, на Лубянке в одиночной камере. Ведь все следователи задавали мне вопрос, что мне известно о катынском деле? Я им говорил то же, что я сказал сейчас в начале своей беседы. А на вопрос: кто убил — отвечал, что я не знаю. Они мне говорили: «Мы к этому еще вернемся и тогда запишем ваши показания». И все.
Где здесь иголки, запущенные под ногти, где угрозы расстрелять семью, где обещания помиловать? Пальцем не тронули, угрожающего слова не произнесли. Предпочли свидетелем иметь Базилевского, чей пересказ рассказов Меньшагина конечно не имел такой убедительной силы.
