Нет, города-то мы и раньше видели. Иерусалим в пятьдесят раз больше Сефориса, и на праздники мы туда часто ходили, но то был еврейский город — самый еврейский город. Сефорис же — римская крепость в Галилее, и едва мы увидели у ворот статую Венеры, сразу поняли — заграница.
Локтем я ткнул Джошуа под ребра:
— Глянь — кумир. — Раньше я никогда не видел, чтобы так изображали человеческие формы.
— Грех, — ответил Джошуа.
— Голая.
— Не смотри.
— Совсем голая.
— Запрещено. Надо уйти отсюда и поискать твоего отца. — Джош поймал меня за рукав и втащил в ворота.
— И как только они такое позволяют? — спросил я. — Наши бы точно снесли.
— А они и сносили — банда зилотов. Мне Иосиф рассказывал. Римляне их поймали и распяли всех вдоль этой дороги.
— Ты не говорил.
— Иосиф не велел.
— А у нее груди было видно.
— Не думай о них.
— Как я могу о них не думать? Я никогда в жизни грудь не видал без прицепленного к ней младенца. А так они, если парами… более дружелюбные, что ли.
— Мы где должны работать?
— Отец велел прийти на западную окраину, и там увидим, где ведутся работы.
— Тогда пошли. — Он по-прежнему тянул меня, низко опустив голову, — точь-в-точь разгневанный мул.
— А как ты думаешь, у Мэгги груди тоже так выглядят?
Отца наняли строить дом для зажиточного грека. Когда мы с Джошем пришли на стройплощадку, отец уже был там — командовал рабами, которые поднимали обтесанный камень на стену. Видимо, я не этого ожидал. Наверное, удивился, что кто-то вдруг станет подчиняться распоряжениям моего отца. Рабами были нубийцы, египтяне, финикийцы, преступники, должники, военнопленные, незаконнорожденные: жилистые грязные люди в одних сандалиях и набедренных повязках. В другой жизни они бы командовали армиями или пировали во дворцах, но тут потели на утреннем холодке и ворочали камни, которые и ослу хребет переломят.
— Они твои рабы? — спросил у моего отца Джошуа. — Я разве богат, Джошуа? Нет, это рабы римлян.
Грек, который будет жить в этом доме, нанял их специально для строительства.
— А почему они делают то, что ты им говоришь? Их же так много. А ты — всего один.
Отец ссутулился.
— Надеюсь, ты никогда не увидишь, что свинчатка на римской плети делает с человеческим телом. А все эти люди видели — и одного взгляда хватает, чтобы подкосить человеческий дух. Я молюсь за них каждый вечер.
— Терпеть не могу римлян, — сказал я.
— Вот как, малец, значит, а? — раздался голос у меня за спиной.
— Привет тебе, центурион, — сказал отец, и глаза у него расширились от ужаса.
