Уступая дорогу, люди шарахались в стороны. Благо в разудалой космодесантской среде эта дикая спешка никого не смущала – навидались тут всякого. Многие узнавали его, вслед неслись приветствия, шутки и возгласы типа: «Ну дает форсаж альбатрос!» Вероятно, узнали его и на вахте грузоперевалочного сектора, потому что, когда он, едва ли не кубарем скатившись по эскалатору нижнего уровня, с ходу перемахнул в контейнерный зал через блестящие перекладины ограждения и помчался вдоль штабелей, никто не сделал попытки его задержать. А пусть бы попробовали… Пригибаясь, чтобы не врезаться головой в манипуляторы электропогрузчиков, свернул к перрону и, заприметив светосигнал отправления, мигом вскочил на платформу порожняка, вцепился в крепежный бандаж. Успел! Рывок был страшный; бандаж самортизировал, но все равно он почувствовал резкую боль в левой ладони. Абсолютно темный тоннель: оглушительный грохот, вой пронизывающего до костей ледяного ветра, уколы песчинок в лицо, лязг и скрежет, и нечем дышать. Зато быстрее пассажирского ппевмотранса. Ударно-резкое торможение – снова острая боль в руке. Свет, перрон, штабеля космодромной грузоперевалки. С трудом разжал окоченевшие пальцы, спрыгнул. Открытый рот и выпученные глаза вахтера. Кабина лифта, эскалаторы вокзальных ярусов, галерея номер тринадцать. Перрон. Полосатый, как зебра, сектейнер, оранжевые сигналы минутной готовности к выходу в шлюз – оба люка еще открыты…
У заднего люка налетел на кого-то, встретил внимательный взгляд диспетчера. Диспетчер кивнул и сказал: «Да, она там… Могу задержать выход в шлюз на пятнадцать секунд». Пятнадцать… Достаточно, чтобы заскочить внутрь сектейнера и увидеть ее расширенные глаза…
Он вынул платок, промокнул окровавленную ладонь: «Спасибо, не надо». Постоял, провожая взглядом медленно уходящий сектейнер. Круглые створки первых ворот шлюзования распахнулись. За вторыми – космодромное поле… И вдруг – мучительно ясная и нестерпимо жестокая мысль: дурацким своим милосердием минуту назад он убил, поломал, изуродовал все, что связывало его с Валентиной. Вместо того чтобы крепко взять ее за руку, удержать!..
Круглые створки сомкнулись. Он выпускал ее. Выпускал на равнину Моря Спокойствия…
Сдержав стон, Андрей шевельнул головой – эластичный шлем съехал набок. Нет, это было не отчаяние. Гораздо проще и хуже. С отчаянием он как-то сразу и довольно решительно справился – без особых раздумий и сантиментов грубо подмял под себя, чтобы можно было нормально… если не жить, то хотя бы работать. Слишком много зависело от качества его работы – жизнь сотен людей. Но бывали моменты (вот как сейчас), когда казалось, будто игра идет только в одни ворота: слабость одолевает силу. Мозг жгло обидой. На нее, на себя… Где-то рядом блуждает одинокий, тоненький и до леденящего ужаса беззащитный голосок дочери: «Огуречик, огуречик, не ходи на тот конечик. Там мышка живет, тебе хвостик отгрызет…» Андрей почувствовал, как немеет лицо.
