— Вон ту, — снова сказал Франсуа, — звать «Тауме». Затем, пока мы дивились этой громаде, он добавил:
— А еще ее зовут «Тюбе».
— Что это значит? — спросил отец.
— Это значит, что это иногда называется «Тюбе», а иногда «Тауме».
— Но какого происхождения эти слова?
— Такого происхождения, что у нее два имени, и никто не знает почему. У вас ведь тоже два имени, и у меня тоже.
И Франсуа, прервав свое ученое объяснение, по-моему не вполне исчерпывающее, щелкнул кнутом над ухом мула.
Справа, но гораздо дальше, в глубь неба поднималась круча, неся на своем плече третью скалистую вершину, клонившуюся назад, которая господствовала над местностью.
— А вон та — это Гарлабан. По другую сторону, у самой ее подошвы, стоит Обань.
— Я родился в Обани, — объявил я.
— Выходит, ты здешний, — отвечал Франсуа.
Я с гордостью посмотрел на своих родичей и с еще большей нежностью — на всю эту величавую красоту.
— А я? — с тревогой спросил Поль. — Я родился в Сен-Лу. Я здешний?
— Вроде, — ответил Франсуа. — Вроде бы да, да не совсем. Обиженный Поль нырнул за мою спину.
И так как он уже умел изящно выражаться, то и сказал мне тихо:
— Вот балда-то!
Вокруг мы не видели ни поселков, ни ферм, даже шалаша не встретили. Теперь дорога представляла собой лишь две пыльные колеи, разделенные полоской диких трав, которые щекотали брюхо мула.
Прекрасные сосны на склоне, который справа обрывался, возвышались над густыми зарослями мелких дубков — кермесов, тех, что ростом не выше стола, но приносят настоящие желуди и похожи на большеголовых карликов.
По ту сторону ложбины стоял продолговатый холм. Он напоминал мне военный корабль с тремя палубами, расположенными ярусами одна над другой. На холме росли в три ряда длинные сосновые рощи, чередуясь с отвесными белыми скалами.
— А вон там, — сказал Франсуа, — гряда Святого Духа. Услышав это название, столь ясно говорившее о «засилье
мракобесия», мой отец-безбожник нахмурил брови и спросил:
— Здешний народ очень к попам льнет?
— Есть немного, — ответил Франсуа.
— Вы ходите по воскресеньям в церковь?
— Как когда… Если засуха, не хожу, а как начнет дождить — иду. Богу иной раз и намекнуть не вредно.
Меня так и подмывало открыть ему, что бога нет, я знал это из самого достоверного источника; но отец промолчал, поэтому и я скромно хранил молчание.
Вдруг я заметил, что маме трудновато идти: ее ботинки на пуговках были на высоких каблуках. Не говоря ни слова, я нагнал тележку и кое-как вытащил сзади, из кузова, чемоданчик, который запихнули туда под веревки.
