– Поднимайтесь выше, – сказал он пилоту.
Роббинс взглянул на него с выражением испуга на лице. Джонс тоже посмотрел на него.
– Подниматься, сэр?
– Вот именно. Насколько способна эта штуковина. У нас достаточно топлива.
Пилот покорно потянул на себя тягу управления и тональность воя компрессора возросла. Машина без усилий стала набирать высоту, задрав нос и теряя скорость, что Уэнтику внезапно показалось забавным. Он поглубже устроился в кресле и стал наблюдать за удалявшейся землей. Детали растительности терялись в дымке восходящих потоков теплого влажного воздуха, превращаясь в сплошной темно-зеленый ковер.
Пока вертолет набирал высоту, Уэнтик вспомнил эпизод из юности, когда он потратил двухнедельные каникулы на занятия планеризмом над болотистыми равнинами графства Кент. Он соревновался с одним опытным пилотом в высоте полета, чтобы самому разобраться в различии планера и моторного самолета, с пилотированием которого был знаком лучше. Всю вторую половину дня они летали над деревнями, полями и проселочными дорогами. В одном месте встретился восходящий термальный поток над свежевспаханным полем. Воздух буквально кипел в солнечном сиянии и набор высоты проходил без усилий и в полной тишине по широкой спирали. Планер поднялся на три тысячи метров. Покой первого долгого полета и ощущение безраздельной свободы от шума лондонской жизни остались в памяти Уэнтика на долгие годы. И сейчас, поднимаясь ввысь в неудобном и шумном летательном аппарате над чуждой и неприветливой землей, он снова вспомнил об этом.
Джонс спросил, выведя его из задумчивости:
– Для чего вам это понадобилось?
Уэнтик взглянул на него. И промолчал.
Ничего определенного за его приказом в действительности не было. Разве что подсознательное ощущение, что если он сможет забраться достаточно высоко, улететь достаточно далеко, а возможно и достаточно быстро, то каким-то образом удастся прорваться сквозь невидимый барьер поля, окружавшего тюрьму. Этот барьер отделил его от семьи и работы, от цивилизации и, что наверное и определяет главную боль утраты, от его времени. Потому что сегодня он чувствовал гораздо сильнее, чем прежде, растущую убежденность, что все то, в чем неделями пытался разобраться его рациональный ум, что он ощущал теперь всем своим существом, – непреложный факт.
Он действительно где-то в будущем.
И по хладнокровном размышлении, и если посмотреть со стороны… это единственный путь возвращения, который ему виделся. Если рациональный подход оказался неудачей, надо действовать иррационально. Забраться на небо и достичь малого. Либо остаться на земле, но не достичь ничего.
