— Сказал, что ничего не знает, а это не одно и то же! — поправил дядю Предом.
— Что ты имеешь в виду? — спросил тот, вгрызаясь в огромную павлинью ляжку.
— В погоне за убийцей моего отца я приучился подвергать сомнению любые высказывания.
Чезаре покачал головой и сполоснул рот вином.
— Однако, — продолжал Виргилий, — не представляю, зачем Горацио отрицать, что он что-то знает, если это не так?
— Да и к чему стал бы врать сам Тициан? — развил мысль Виргилия Пьер, по достоинству оценивший икру, черпаемую им ложкой из горшочка.
— То-то и оно: почему он не донес о преступлении, свидетелем которого стал? Что помешало ему рассказать обо всем властям?
Пьер молча наворачивал икру. Виргилий рассуждал вслух:
— Может, он боялся?
— Боялся? — переспросил дядя, подцепив вилкой с десяток клецек.
— Ему могли угрожать расправой. Или хуже того: расправой над его детьми, дочерью Лавинией или Горацио, которыми он так дорожил.
— Письмо королю Испании! — закричал Пьер, давясь яйцами осетра.
Виргилий нахмурил брови, явно заинтригованный.
— Да ты вспомни! В одном из писем, которые я тебе сегодня зачитывал, Тициан упоминает о покушении на сына.
— Точно! — обрадовался Виргилий. — Если мне не изменяет память, в Милане Горацио получил с десяток ножевых ранений. Возможно, это было предостережение его отцу… Тот не на шутку перепугался. В своем письме он обвиняет некоего человека по имени Лев.
Сочащийся жиром пупок исчез во рту дяди Чезаре. Он обтер губы.
— Харкая кровью и чувствуя близкую кончину, зная, что дни сына также сочтены, Тициан не колеблясь нарушил обет молчания. Он больше не боялся мести! — рассуждал, все более и более воспламеняясь, Пьер.
Благодать разлилась по лицам сотрапезников — как в результате доведенного до логического конца рассуждения, так и в результате наполнения обильной пищей желудков. Кот Занни, принимавший участие лишь в пиршестве, тоже преисполнился довольства и басисто мурлыкал.
— Если только Тициан не хотел оградить от правосудия или мести того или ту, кто совершил преступление. Это тоже могло быть причиной его молчания, — добавил под конец дядя.
Как только стол освободили от громоздких блюд, на нем появилась тарелка со сладостями.
— Лакомства, запрещенные к потреблению в Венеции, — провозгласил дядя. — Будем же есть их до тех пор, пока за ушами не затрещит.
Друзья озадаченно смотрели на него.
— Запрещенные? — в один голос протянули они.
— Дабы ограничить роскошь в нашем добром городе, в котором богатство в чести, законодатели уже не знают, что придумать. После запретов на ношение роскошной одежды и драгоценностей последовал запрет на пищу. Под него подпали все сколь-нибудь дорогие и изысканные блюда. Сперва законодатели подняли шум по поводу речной рыбы и дикой птицы, такой как тетерев, фазан и павлин. Но где угодно, только не у меня! Затем, извольте видеть, напали на сладости: всякие там пироги, пирожные больших размеров. Да ведь у меня вместительное пузо, и я просто вынужден нарушать закон! И вас, таких щуплых, я призываю последовать моему примеру. Чревоугодие всегда считалось грехом, теперь же это преступление. Значит, быть мне осужденным и проклятым!
