— Мы довольно утомили вас, синьор Вечеллио, — извинился он. — Вам лучше вернуться и лечь. Я пойду с вами и наложу на ваши раны компресс из травы, которую Пьер привез из Падуи. Он смягчит боль, производимую столь зрелыми бубонами, как ваши. — И бросил друзьям: — Ждите меня в лодке. Накладывание повязки задержит меня ненадолго. Через час мы будем в Венеции.
Пьер и Виргилий кивнули. Чезаре наклонился, чтобы помочь сыну Тициана встать на ноги — одному ему это уже было не под силу. От долгого сидения у него онемели конечности, и до того едва державшие его. Они стали удаляться: один — внушительных размеров толстяк — поддерживал другого — состарившегося до времени, спотыкающегося, икающего доходягу.
Погребение Тициано Вечеллио в церкви Девы Марии Преславной прошло в строгой напряженной атмосфере. По причине эпидемии Светлейшая не смогла оказать своему самому прославленному художнику почести, которые тот заслужил. Однако на торжественной службе и на погребении в часовне Распятия присутствовала безымянная безгласная толпа. Многочисленными оказались венецианцы, пожелавшие выразить свое восхищение мастеру, украсившему и прославившему их город. Само собой разумеется, Горацио среди присутствующих не было: отлучиться из лазарета смертников было невозможно. Не было и Помпонио, напуганного мыслью хоть на время покинуть свое укрытие. Зато пришли другие, и среди них Виргилий, Пьер и Чезаре.
Они явились заранее, и чтобы не торчать перед папертью собора под убийственным солнцем, дядя потащил всех в ближайший дешевый кабак. Утолив жажду, он принялся описывать базилику:
— Это самый величественный храм города. Как и Зан-Заниполо, он весь сложен из красного кирпича, на котором кружевом смотрятся украшения из белого мрамора. Взгляните на колокольню, одну из самых высоких в Венеции.
Пьер и Виргилий посмотрели вверх, на восьмидесятиметровую башню, возведенную два столетия назад. У них закружилась голова. Ощущение головокружения усилилось, когда зазвучали колокола. Церемония прощания с Тицианом должна была вот-вот начаться.
Когда могилу художника закрыли плитой и красно-белый пол собора сомкнулся над его головой, толпа потихоньку рассеялась. Виргилий тоже как раз собирался выйти на солнечный свет, как вдруг заметил самое очаровательное создание, которое ему когда-либо доводилось видеть. По нефу медленно плыла хрупкая, миниатюрная девушка. На ней было светлое кисейное платье с кружевами, целомудренно скрывавшее руки до запястий, плечи и спину. Спереди на шнуровке, оно плотно облегало ее едва наметившуюся грудь и грациозную талию. Несмотря на черный платок на голове, Виргилию удалось разглядеть лицо. Пепельная прядка выбивалась из-под платка. Чудесной формы золотые брови оттеняли глубину ее темных миндалевидных глаз. Лицо было необычайно бледным, вероятно, причиной тому послужило печальное событие. А губы ее были что лепестки розы — тонкие, нежные. Но главное, из-за чего Виргилий сразу в нее влюбился, — на подбородке у незнакомки была ямочка невыразимой прелести. Ему хотелось разглядеть ее руки, показавшиеся ему очень красивыми, но она вышла из собора и исчезла в струящемся снаружи ослепительном потоке света. Виргилий рванулся было за ней, но кто-то дотронулся до его плеча. Он вздрогнул, застигнутый врасплох, и резко обернулся. Перед ним стоял улыбающийся отец Доменего.
