— Спасибо, — слабым голосом проговорил Горацио. — Спасибо, что приехали сюда сообщить мне о смерти отца. Слез у меня уже нет, но мое сердце, поверьте, переполнено болью. Отец был для меня больше чем родитель, это был учитель, обучивший меня искусству художника, требовательный к себе мастер, словом, образец, до которого я не дорос. Его талант заслуживал большего жизненного срока, чем ему было отпущено, ну хотя бы еще один год. Отец постоянно твердил, что доживет до ста. Как бы мне хотелось, чтобы он сдержал слово.
Горацио прикрыл веки, лицо его исказилось от боли. Он взялся рукой за бок, открыл глаза и почти с улыбкой взглянул на Пьера с Виргилием. Этот взгляд, полный спокойствия и уверенности, убедил Виргилия завести с ним разговор на интересующую его тему.
— Незадолго до смерти ваш отец вспоминал… о преступлении.
Глаза Горацио заволокло — видимо, лихоманка вновь взялась за него, — он покачнулся. Чезаре устремился к нему, чтобы не дать ему упасть.
— Он говорил об убийстве, которому был свидетелем, — продолжал Виргилий. — Рассказывал ли он вам об этом?
Из бледного лицо Горацио превратилось в мертвенное, но, преодолевая крайнюю слабость, он ответил:
— Вроде нет, не помню.
— Так я и думал. Из его исповеди было ясно, что он никогда ни с кем этим не делился. Однако, по его словам, он изобразил это на полотне.
— На полотне? — растерянно повторил сын Тициана.
— Ну да. Есть ли среди его полотен такое, на котором изображено убийство?
— Вы имеете в виду двойной портрет убийцы и его жертвы?
Казалось, Горацио пытается преодолеть физическое страдание, чтобы сосредоточиться и вспомнить.
— Мой отец был, без всяких сомнений, величайшим портретистом своего времени. В Венеции нет ни одного родовитого семейства, которое не сделало бы ему заказ. В Европе нет, пожалуй, ни одного великого человека, чей портрет он не написал бы: художники и писатели, такие как Бембо[23], Романо[24], Аретино… Ни одного родственника — дедушка Грегорио, моя сестра Лавиния, мой двоюродный брат Марко… Ни одного сильного мира сего: Франциск Первый, Карл Пятый, Павел Третий… Ни одного дожа: Андреа Гритти, Франческо Веньер… То же и венецианские нобили: Пезаро, Вендрамин… Да еще автопортреты.
По мере перечисления кровь стала приливать к мертвенному лицу Горацио, в нем появились краски. Говорят, вся жизнь встает перед взором умирающего. В случае с Горацио перед его взором встало все отцовское творческое наследие.
— Он писал коллекционеров и куртизанок, саксонцев и словенцев, друзей и незнакомцев, но убийц…
