Мама успела вызвать скорую, они приехали, но ничего сделать не смогли. Да, они сохранили маме жизнь, но я часто думаю, лучше бы они вообще ничего не делали. У них с папой было коровье бешенство, прион пятого класса вирулентности. Когда я пришла домой, квартира была опечатана. Ее полностью дезактивировали, часть вещей уничтожили, а то, что осталось, воняло так, что я больше не могла там жить.
То, что моя мама выжила – настоящее чудо. Обычно прион пятого класса убивает за считанные часы, причем больной даже не успевает понять, что он болен. Они с папой пили вино. А когда прион поступает в организм вместе с алкоголем, все симптомы списываются на опьянение. Хочется лечь поспать, кажется, что все пройдет, но ты больше не просыпаешься. А если ты просыпаешься и понимаешь, что надо вызвать скорую, ты уже не можешь говорить и почти не можешь думать. Мама все-таки вызвала скорую, это мне сказали врачи, они искренне считали, что ей повезло. А по-моему, лучше умереть, чем так жить.
Когда я впервые увидела ее в больнице, мне было так страшно… Я знала, что такое коровье бешенство, я знала, что мозг физически разрушается, что это хуже, чем обычное бешенство, но одно дело знать, а другое – видеть своими глазами. Мне казалось, что все будет, как это обычно бывает в больницах – мама лежит в постели, я подхожу к ней, присаживаюсь рядом, она говорит что-то ободрительное, вроде того что не расстраивайся, я выздоровею, все будет хорошо. Я говорю, конечно, мама, все будет хорошо, я раскрываю сумку, вытаскиваю всякие там фрукты, другие вещи, мы говорим о пустяках, она спрашивает, как было в походе, я рассказываю, естественно не о том, как мы курили анашу и не о том, что меня два раза трахнули, а о том, как мы шли по лесу с рюкзаками, и сидели у костра, и пели песни, и как все это было прекрасно.
А получилось совсем не так. Врачи предупреждали меня, что это будет «неприятно», но это оказалось ужасно. Она лежала в кровати, ей постоянно кололи успокоительное, она была привязана ремнями, но казалось, что они ее не удержат. Она страшно похудела, она вся тряслась, тело выгибалось дугой, на лице была какая-то нечеловеческая гримаса, которая постоянно менялась. Это была не гримаса ужаса, не улыбка, это вообще было ни на что не похоже, казалось, мышцы лица живут своей жизнью, причем разные мышцы живут по отдельности друг от друга. Казалось, что она – терминатор из фильма, у которого сломался мозг, и он бьется в судорогах, только в фильме это интересно и даже смешно, а в жизни это кошмар. Еще было похоже, что у нее под кожей шевелится выводок червей или тараканов или чего-то такого же противного. И она все время говорила. Она говорила невнятно, интонация постоянно менялась, но слова были понятны. Это было похоже… знаешь, как вирус «Ниндзя» генерит заголовки зараженных писем? Примерно так же. Слова, обрывки фраз, иногда довольно длинные, однажды она сказала даже «я люблю тебя, моя маленькая жабочка», она так меня называла, когда я была совсем маленькая, но только теперь это говорила не она, ее уже не было как личности, мозг распадался на фрагменты, и каждый фрагмент делал то, что умел делать, и никакой координации не было.
