Когда он открыл мне дверь, уголки его розового ротика разочарованно опустились:
— Почему вы не надели одно из своих красивых новых платьев? Это — слишком простое, слишком просторное. Оно уродливое!
Я могла бы так же оскорбительно высказаться по поводу его вклада в мой гардероб, но мама всегда учила меня, что неприлично критиковать подарки.
— Я их берегу, чтобы ослепить Герду. Поторопитесь, Шмидт. Вы что, ждали меня, чтобы я застегнула вам пуговицы?
— Нечего застегивать, у меня нет никаких пуговиц, — всерьез ответил Шмидт. — Просто я еще не решил, что надеть: костюм с золотым или серебряным шитьем. Или, может, этот, красно-зеленый?
— Но мне казалось, вы уже остановились на золотом.
— Да, но теперь думаю, что лучше все же серебряный. А, придумал! Вы будете в золотом, а я в серебряном.
— Все равно никто не поверит, что мы близнецы, Шмидт.
Шмидт снизошел до смешка. Однако он был полон решимости, и я сдалась. Он скромно удалился в ванную, пока я переодевалась. Мне на это потребовалось секунд сорок, после чего я уселась и приготовилась ждать еще минут десять, но в конце концов взвыла:
— Какого черта вы там делаете, Шмидт?
Дверь открылась. Если бы я не сидела, то рухнула бы на пол.
Свободные одежды и головной убор, обрамляющий лицо и скрывающий лысину, придает мужчине весьма привлекательный, чтобы не сказать сексуальный, вид; даже пухленький коротышка выглядел в них величественно. Беда лишь в том, что Шмидт покрасил усы черной краской.
Простая констатация факта, однако, не может передать, как смешно он из-за этого выглядел. Будучи от природы белокож, Шмидт обгорел, и лицо его стало пунцовым, брови остались кустистыми и седыми, а усы... мягко выражаясь, он сделал это зря.
Неужели я сказала это вслух? Нет. Вслух я сказала:
— Ach du, Liber[38]! Как говорят у нас в Миннесоте, ваш вид ласкает глаз.
Шмидт вернул мне комплимент, сказав, что я тоже грандиозно выгляжу, но попросил распустить волосы. Я отказалась. Он затеял дискуссию на эту тему, но я уже открыла дверь — как раз в тот момент, когда его соседи выходили из своей каюты.
Мэри в еще одной вариации свободного арабского платья выглядела лет на шестнадцать. Ее одеяние было бледно-желтым. С надетого поверх платья корсажа свисали маленькие ленточки. Рукава закрывали руки по локоть, сквозь плотную, непрозрачную ткань ничего не было видно.
Я предполагала, что Джон даст себе волю — он ведь такой мастер менять личины, в нем есть что-то от плохого актера. Но он не надел даже смокинга. Без головного убора, в рубашке с короткими рукавами и мятых брюках защитного цвета, он имел тот небрежный щегольской вид, какой умел придавать себе только Джон.
