Тут второй откинул голову и захохотал, отправив полупрожеванную еду изящной параболой через стол.
– Вы оправдали лишь необходимость в твердом знании классических языков, сударь, – сказал он. – Не более. И используете это как предлог, лишь бы отбросить тысячи лет учености и подменить их своими собственными жалкими писаниями.
– Я сознаю слабость моих писаний, – ответил я, все еще оставаясь наиболее благовоспитанным человеком за этим столом, – но я ничего не подменяю, а только проверяю гипотезы, прежде чем их принять. Ведь сам Аристотель говорит, что наши идеи должны соответствовать нашему опыту, не так ли?
Боюсь, к этому времени я начал краснеть от гнева, поскольку понял, что его не интересует дискуссия, которая опирается на логику. Если Гров в своей аргументации был доброжелателен, этот был неприятен и тоном, и манерой.
– И что тогда?
– О чем вы говорите?
– После того, как вы подвергли Аристотеля своей проверке? И без сомнения, нашли его очень легким. Что тогда? Подвергнете ли вы своим исследованиям монархию? Может церковь? Посмеете ли подвергнуть своей проверке самого Спасителя Нашего? Вот в чем заключается опасность, сударь. Ваши изыски ведут к атеизму, что неизбежно, если только науку не будут крепко держать в руках те, кто стремится укреплять слово Бога, а не ставить его под сомнение.
Тут он умолк и обвел взглядом своих коллег, ища их поддержки. Я был доволен, заметив, что они слушали его без особого восторга, хотя многие согласно кивали.
– «Скажет ли глина горшечнику: „что ты делаешь?“ – мягко пробормотал Гров почти про себя.
Но его недоговоренная цитата разверзла уста молодого человека, который утром показал мне, как найти комнату Грова.
– Исайя, сорок пять, девять, – сказал он. – «Приобретение премудрости выше рубинов», – добавил он негромко, будучи, без сомнения, слишком молодым и незначительным по своему положению, чтобы участвовать в споре, но не желая, чтобы старший разглагольствовал, как ему вздумается. Я и раньше замечал, что он несколько раз пытался вмешаться в разговор, но едва открывал рот, как Гров перебивал его и продолжал говорить, будто того тут не было.
– Иов, двадцать восемь, восемнадцать, – сердито буркнул Гров, раздраженный такой дерзостью. – «И кто умножает познания, умножает скорбь».
– Екклесиаст, один, восемнадцать, – отпарировал Томас Кен, также, видимо, разгорячаясь. Я распознал какую-то старую ссору, которая не имела никакого отношения ни ко мне, ни к опытам. – «Доколе, невежды, будете любить невежество? Доколе глупцы будут ненавидеть знание?»
