– В каком смысле?
– Расскажите мне про вашу пациентку, эту весьма странную вдову Анну Бланди. Я буду слушать с превеликим вниманием, и какие бы замечания я ни сделал, в них не будет неодобрения.
Я все еще опасался настолько ему довериться, а потому медлил, но Лоуэр вздохнул и начал приготовления, чтобы вновь броситься на колени.
– Ну хорошо, хорошо, – сказал я, поднимая ладони и стараясь сдержать смех. – Сдаюсь.
– Благодарение Небу! – сказал он. – Не сомневаюсь, что к старости меня одолеет ревматизм. Ну а теперь, если не ошибаюсь, вы сказали, что рана не затягивается?
– Да. И очень быстро загнивает.
– Вы попробовали не бинтовать ее, а подставить воздуху?
– Да. Это ничего не изменило.
– Жар?
– Как ни странно, нет. Но, конечно, его не избежать.
– Ест?
– Ничего не ест, если только дочь не покормит ее овсянкой.
– Моча?
– Жидкая, с запахом лимона и едким вкусом.
– Хм-м… Нехорошо. Вы совершенно правы. Нехорошо.
– Она умрет. Я хочу ее спасти. Вернее, хотел. Но нахожу ее дочь нестерпимой.
Последние мои слова Лоуэр пропустил мимо ушей.
– Какие-нибудь признаки гангрены?
Я ответил, что нет, но что и ее тоже скорее всего не избежать.
– Вы думаете, она согласится передать?..
– Нет, – сказал я твердо.
– Ну а дочь? Если я предложу ей целый фунт за останки?
– Вы, если не ошибаюсь, знаете эту девушку.
Лоуэлл испустил вздох и неохотно кивнул.
– Вот что, Кола, если я завтра умру, даю вам разрешение анатомировать меня. Понять не могу, почему это вызывает такой переполох. Ведь они же будут затем погребены, не так ли? Какое имеет значение, насколько они разъяты, если они умерли с соблюдением религиозного обряда? Или кто-то сомневается, что благой Господь не способен собрать их воедино при Втором Пришествии?
Я ответил, что в Венеции положение точно такое же: почему-то людям не нравится мысль, что их разрежут на куски, мертвы ли они или живы.
– Что вы намерены делать со старухой? – спросил он. – Ждать, пока она умрет?
Вот тогда-то меня и осенила мысль, которой я тут же решил поделиться с ним. И такова доверчивость моей натуры, что я и мгновения не колебался.
– Дайте-ка мне опять эту бутылку, – сказал я, – и я открою вам, что сделал бы, будь у меня такая возможность.
Он тут же вручил мне бутылку, а я коротко взвесил шаг, который собирался совершить. Мой разум был слишком смущен. Горькое ошеломление после его обвинений и облегчение после его извинений были так велики, что я потерял способность мыслить здраво. Нет, я никогда бы не доверился ему, если бы его надежность и дружба выглядели неколебимыми; но после того, как они подверглись сомнению, желание угодить ему и доказать мою искренность взяли верх над всем остальным.
