Мой ответ, казалось, доставил ему большое удовольствие.
– В таком случае вы окажетесь в подходящей компании, – сказал он, ухмыльнувшись. – Сложите нас всех воедино, и наше невежество окажется почти полным. Но все-таки мы оставляем царапины на поверхности. Вот мы и пришли, – добавил он, входя в ту же самую кофейню.
Миссис Тильярд подошла, чтобы взять у меня еще медяк, но Лоуэр весело отмахнулся от нее.
– Что за вздор, сударыня! – сказал он со смехом. – Вы не потребуете платы у моего друга за вход в этот бардак.
Громко требуя, чтобы нам немедля подали кофе, Лоуэр влетел по ступенькам в ту самую залу, которую я выбрал в прошлый раз. И тут меня ошеломила страшная мысль: что, если Бойль – тот неприятный джентльмен, который прогнал девушку?
Однако сидевший в углу человек, к которому тотчас направился Лоуэр, ни в чем на того не походил. Полагаю, мне следует прервать мое повествование и описать высокородного Роберта Бойля, человека, которого осыпали хвалами и почестями, как ни одного философа за многие века. Первое, что я заметил, была его относительная молодость. Его репутация внушила мне мысль, что я увижу человека, которому по крайней мере уже за пятьдесят. Однако он, вероятно, был лишь на несколько лет старше меня. Был он высок, худ и явно слабого здоровья. Лицо бледное, с запавшими щеками и странно чувственным ртом, а осанка и непринужденная поза сразу указывали на его знатное происхождение. Он не выглядел таким уж приветливым – скорее надменным, словно он сознавал свое превосходство и ожидал такого же признания от других. Это, как я узнал позднее, было верно лишь наполовину, ибо его гордость уравновешивалась великодушием, его надменность – смирением, его знатность – благочестивостью, а его суровость – милосердием.
Тем не менее приближаться к нему следовало с опаской, так как Бойль, хотя и снисходил до некоторых поистине ужасных людишек из-за их дарований, не терпел шарлатанов и глупцов. И я полагаю высочайшей честью из всех, какие выпадали на мою долю, что некоторое время мне было дозволено принадлежать к кругу его знакомых. Утрата этой чести из-за злобы и клеветы явилась горчайшим из горьких ударов, обрушивавшихся на меня.
Вопреки своему богатству, славе и высокому рождению он допускал фамильярность со стороны членов своего кружка, к которому, видимо, принадлежал Лоуэр.
– Мистер Бойль, – сказал он, когда мы подошли ближе, – некто из Италии, прибывший воскурить фимиам на вашем алтаре.
