— Ты стада свои к Обродску через Камень6 погонишь скоро, так сослужи мне… Отвези эти баранки за Пай-Хой, обменяй поштучно на лисиц или песцов. А я уж тебя в беде не покину. Так и скажу губернатору, хороший самоедина Тыко, честный!
Оставил он мешок с «круглой русской едой», пожалел Тыко:
— Небось башка-то трещит? Вот тебе бутылка. На донышке тут накапает еще тебе… Ты не будь дураком, снегу туда напихай, пополощи и выпьешь. Оно и ладно будет! Повеселеешь…
Тыко усердно пихал пальцем снег в пустую бутылку.
— Олешков моих когда заберешь? — спросил.
— Сейчас не аркань. Прогуляй их. А когда нажируются, я приеду и заберу их у тебя…
Нарты Стесняева скрылись вдали. Тыко выпил мерзлую воду из бутылки, пахнущую спиртом. Причмокнул языком:
— Ай, хорош бачка! Полюбил меня…
И началась новая прекрасная жизнь!
Вот он ходит по комнате, застланной шкурами медведей, — а она сидит рядом (такая милая); вот он пьет крепкий чай, осторожно берет ложечкой варенье — а она сидит рядом (такая чудная); вот он говорит, вот он любуется, вот он блаженствует — а она все рядом с ним (такая родная)…
Эльяшева кутает плечи в платок, а голос ее — как шелест опадающих листьев:
— А вам не страшно, что мы сидим вот здесь, в этой глуши, и одно нам теперь осталось — говорить, говорить, говорить?
Ее рука осторожно ложится ему на плечо:
— Аполлон Касьянович, как это хорошо, что вы стали… вот таким. Я очень рада за вас. Очень…
Он уходит от нее уже поздним вечером, а душа его в смятении. Не знает — куда деть себя в этом городе, и удивляется — как мог прожить здесь столько времени до нее? Все наболевшее и все, что еще только начинает болеть, бессознательно ищет выхода. Бунтует в потемках сердца. Кричит в нем.
«Нет, — говорит он, слабея, — нельзя… нельзя же ведь!»
Но старое беспощадное чувство, пробившись сквозь сутолоку ощущений, уже выставило наружу свою гадючью головку, сосет душу ему: «А почему нельзя? Можно — в последний раз! Она даже не узнает… Один-то раз можно…»
«Она узнает…» Но голос звучит уже не так твердо.
Из дверей кабака несет так одуряюще-сладко. О, этот запах! Есть ли еще благовония на свете, которые могли бы сравниться с ароматом кабака? Увы, их нету, и они для пьяницы — почти волшебны. Тут, в этих запахах, все: и вино, и табак, и перегар, и вобла, и — всеобщее равенство, черт побери!
Крепко выругавшись, Вознесенский рыбкой ныряет в мутную духоту трактира. Прищелкнул пальцами, прошелся гоголем:
Двадцать девять дней бывает в феврале,
