— Ишь, патлатый! Сидит и ждет, как ворон кости. Старенькая Марфутка сбилась с ног в постоянной беготне по дому и вызвала из деревни (на подмогу себе) племянницу — плотную и белую, словно сбитую из сметаны, девку Глашку. Крепко шлепая по комнатам, босыми пятками, Глашка вечно что-нибудь жевала, шмыгала широким носом, и Никита часто слышал из спальни умирающего ее визгливый голос:
— Да будет вам… Да пустите… Да ну вас!
Стесняев осунулся, потускнел, но из дома не уходил. Ждал. На забавы приказчиков смотрел сквозь пальцы, позволяя им воровать для солдаток хозяйское мясо и мешки с крупой. А сам больше просиживал на кухне с отцом Герасимом, проводя время в душеспасительных беседах…
— И вот, — рассказывал он, — черт-то вышел и говорит моему тятеньке: «А ну, сын собачий, показывай, где у тебя самовар находится?» Тятенька мой, конешное дело, полные штаны наклал со страху и просит черта: мол, по хозяйству полный отчет сделаю — только меня не забижай… А тот уже на шесток влез, где у нас куры сидели, да хвостом-то своим кэ-э-эк свистнет тятеньку по глазам! Так он за сундук и зарылся…
— А черт-то велик ли был? — спрашивал отец Герасим.
— Да не… махонький. С огурец всего!
— А цвета-то какого?
— Быдто зеленого.
— Велика премудрость господня! — вздыхал, откусывая от донника, пинежский батюшка…
Однажды Горкушин настойчиво постучал в стенку, вызывая к себе Никиту.
Горкушин, лежа на высоких подушках, вытянул вперед длиннющие руки — сползли рукава домотканой рубашки, и обнажились исхудалые, но еще выпуклые мышцы.
— Во, студент! — сказал он. — Этими-то руками, бывало, чего только не делано. Умираю, а потому не боюсь. Правду говорю: и на большую дорогу с кистенем хаживал. Голодным же не помогал, потому как, когда я голодным был, так мне куска хлеба никто не бросил. Но и храмов пышных, в отпущение грехов себе, тоже не возводил на горах высоких. Храмы на Руси — красивы и благолепны, да! А земля худа и печальна…
Замолчал ненадолго, снова заговорил:
— Ничего не жаль. Сына вот… сына мне жалко! — И поднимаясь с подушек, костлявый и взлохмаченный, закричал в ярости: — За что они его?.. Вот ты, студент, и ответь — за что? Я перед смертью хочу правду слышать…
— У каждого своя правда, — ответил Никита неохотно. — У царя своя, у вас, Тимофей Акимыч, тоже своя, на мою не похожа… На сыновью, видимо, она тоже не походила…
Горкушин притих, вытянул руки вдоль тела.
— Ударил ты меня под конец, — сказал раздумчиво. — Вижу, что знаешь ты правду, да мне говорить не хоть… Ну, ступай!
